Мы никогда не причисляли себя к лагерю эмигрантов, или беженцев, хотя наша семья эмигрировала из СССР в 1925 году. Всё произошло как будто само собой – мы просто переехали жить из Ленинграда в Мюнхен.
После революции жизнь в России так стремительно менялась, что мы не успевали за этими, порой совсем не радующими нас, переменами. Не только мы, но и остальные питерцы долго не могли привыкнуть к новому названию родного Санкт-Петербурга, получившего вскоре после революции «гордое имя Ленина», и по привычке величали его Петербургом, Питером или Петроградом.
Россия переживала трудные послереволюционные годы. Русской интеллигенции жилось непросто. Наш отец Александр Бояров, ещё до революции преподававший в Императорском Петроградском университете, переименованном в 1924 году в Ленинградский государственный университет, по какой-то счастливой случайности сумел сохранить свой высокий профессорский статус. Однако почти сразу после революции, как и большинство профессоров университета, он почувствовал резкое отторжение новой власти – взамен традиционным методам преподавания стали внедряться молодые прогрессивные практики, совершенно не похожие на старые, привычные, и потому не принимаемые опытной профессурой.
Отец редко рассказывал маме о проблемах в университете, но мы видели, как с каждым днём мрачнел его взгляд, когда он возвращался домой после лекций в университете. А пару раз мы с младшим братом Петькой даже слышали, как он в сердцах выразился крепким словцом в адрес тех, кто «пытается перекроить историю и засорить мозги молодого поколения искажёнными сведениями, отягощёнными каким-то там ещё историческим материализмом…». Что это такое – исторический материализм, мы с Петькой напрочь не понимали, но всем сердцем чувствовали, что это что-то очень большое и страшное!
После того как родители окончательно решились на переезд, отец стал почти каждый вечер рассказывать нам о замысловатых баварских обычаях, рисуя красивые картины заграничной жизни. Он знал несколько языков и не сомневался, что Бавария примет нас с распростёртыми объятиями. К тому же у отца вдруг отыскались какие-то родовые немецкие корни, поэтому препятствий к переезду практически не было, тем более что в горячее послереволюционное время страны Западной Европы с радостью привечали русских эмигрантов, оказывая им всяческую поддержку. Особо это касалось учёных, каким был мой отец. Интерес к русским эмигрантам был огромен и среди простых баварцев, напуганных грандиозным «русским бунтом» и слухами о революции и мечтающих как можно больше узнать об этом из уст самих очевидцев.
А вот наша мама Катерина Боярова, которая была младше отца почти на десять лет, эмигрировать совсем не хотела и даже боялась. Она ещё до революции успешно окончила Санкт-Петербургский женский медицинский институт и служила сестрой милосердия в госпитале Зимнего дворца.
В конце октября 1917 года, после расформирования госпиталя, маме сначала предложили место помощницы главного хирурга в Петроградском госпитале № 1 Красного Креста, а затем – должность помощницы главного врача Обуховской больницы, что расположилась на Фонтанке. Помню, как мы с отцом частенько встречали маму после службы, а потом гуляли по набережной Фонтанки – мы с Петькой веселились и играли в догонялки, а мама с отцом, неспешно прогуливаясь, подолгу о чём-то беседовали. Иногда отец рассказывал маме смешные случаи про его студентов, а она задорно смеялась.
Мама очень любила свою работу и не хотела её бросать, но ещё больше она жалела нашу большую пятикомнатную питерскую квартиру, ранее принадлежавшую родителям отца, а затем доставшуюся нам по наследству. После революции в две комнаты подселили квартирантов, но три комнаты по-прежнему занимали мы.
А ещё каждый год с огромным нетерпением мама ждала лета – дачной поры в любимой деревеньке недалеко от Питера, где стоял немного покосившийся старенький домишко, построенный папиным дедом. Она не могла представить себе жизни в чужой стране без этого самого старенького деревенского домишка, отремонтировать который у отца пока так и не доходили руки. Однако мама понимала, что отец настаивает на переезде не просто так…
Папины родные жили в Питере, но встречались мы с ними очень редко. Зато уж мамина «южная» родня наезжала к нам в Питер на Рождество всем семейством, чтобы, как они весело выражались, «проникнуться духом настоящей русской зимы». Мы же с превеликим удовольствием проводили у них в гостях самую жаркую часть южного лета.
Мамин брат – наш любимый дядюшка Николай – жил со своей семьёй в Смоленске, а сестра – любимая тётушка Наталья – со своим мужем-весельчаком Егоршей (так она его ласково величала) и озорными шумными детьми обитали в небольшом, но очень красивом украинском селе неподалёку от Харькова, спрятавшемся где-то на приграничной территории между Украиной и Россией, относящейся всё же к Украине.
Каким безграничным счастьем были наши встречи!
Мы с детьми сразу начинали жить своим миром, а взрослые – своим. Если пересчитать всех по головам, то в зимние дни в нашей пятикомнатной питерской коммуналке проживало более двадцати человек: бабушка с дедушкой из Смоленска – родители моей мамы, шестеро «общих» родителей (мама с папой, дядюшка Николай со своей женой Лизаветой Ивановной и тётушка Наталья с любимым Егоршей), шестеро общих детей (мы с моим младшим братом Петькой, две двоюродных сестрёнки из-под Смоленска – дочки дядюшки Николая, и два двоюродных братишки с Украины – сыновья тётушки Натальи).
Не стоит также забывать и о наших соседях по коммунальной квартире, которых в разные годы насчитывалось разное количество, но всегда проживало не менее шести человек: одна семья с одним-двумя-тремя детьми жила в одной комнате и вторая семья с одним-двумя-тремя озорниками – в другой. Причём жили мы с ними очень дружно: они побаивались нас, считая хозяевами квартиры, а мы и не возражали – мы тоже так считали.
Им приходилось мириться даже с нашими шумными родственниками, хотя мы с ребятнёй совершенно не замечали какого-либо недовольства по этому поводу. Совсем наоборот: их детишки с удовольствием либо становились участниками шумных игр, либо членами «детского штаба», либо посвящались в рыцари – это уж как нам заблагорассудится. Ну а с нашими родителями поссориться было просто невозможно (они никогда никого ни в чём не упрекали и сами ни на что не обижались), поэтому в Рождественские праздники мы большой дружной компанией собирались на общей кухне и устраивали совместные посиделки.
