Предисловие
Как я писал «Сказание о Ельцине»
Пpежде всего долго. Раскачивался, настpаивался, начитывал, обpастал матеpиалом, никак не мог написать пеpвую, самую важную стpоку и… опоздал. Для литеpатуpного пpоизведения, где политики куда больше, чем литеpатуpы, очень важно время его явления к читателю. Вот бы явиться ему в янваpе, сpазу после отpечения, кpайним сpоком к пеpвому февpаля, пока ещё помнят, пока имя главного героя на слуху. Но в ту пору у меня и половины не было написано, что-то должно было дозреть, что-то подправиться, что-то вычеркнуться. Пришло время предлагать печатный труд к публикации, а предлагать было нечего. Нельзя же сказать беременной где-то на пятом месяце женщине: «Маша, всё, хватит вынашивать, завтра рожаем!» Конечно, если припомнить о служении музам, которое, как известно, не терпит суеты и суетливых, то все мысли о сроках становятся мелкими и недостойными, но всё же дорого яичко ко Христову дню, а ложка – к обеду…
Теперь одна надежда на потомков. Надо верить, что со страниц моих академических изданий явится к ним Борис Николаевич «весомо, грубо, зримо», как тот водопровод. Впрочем, слова водопровод, вода и другие водянистости ставить рядом с именем Ельцина нельзя, поскольку не эта, а совсем иная жидкость определяла стиль его жизни и поведения. Водка.
«Кинул» меня дед Ёлкин 31.12.1999 в двенадцать часов пополудни. Сатирическая стрела предназначалась не персональному пенсионеру, но президенту России. Одна отрада, что «кинули» не меня одного. Ох, сколько готовилось сатирических стрел, полимические дротиков, политических капканов. И всё – к весеннему охотничьему сезону. Но почуял Ельцин знаменитым звериным чутьём опасность, предугадал, что – зазвенит, полетит, – защелкает. И ушёл из-под ударов. Уполз в нору, подготовленную в «Горках». Теперь униженные им и оскорблённые могут положиться только на последнюю инстанцию. На Высший Суд, где недействительны путинские гарантии.
Для меня Ельцин человек трёх поступков. Кто-то может подумать, что среди них – надтанковая ельцинская речь. Нет, это – бравада, не отражающая глубинной сути человека, и потому- не входит в тройку призёров. А вот что вошло:
I место (золотая медаль).
Впервые прилетев в США, едва сойдя с трапа, Ельцин пошёл и помочился у колеса самолёта. Видимо, пометил незнакомую территорию. После такого решительного акта президент Буш говорил с незнакомцем пятнадцать минут вместо одной, ранее запланированной для беседы. Буш заподозрил, что такого лихого парня русские точно изберут президентом. И не ошибся.
II место (серебряная медаль).
На руке у А.В.Коржакова тонкий шрам от удара ножом. Он пытался отобрать у Ельцина бутылку водки и получил по заслугам. Отбирать водку у потомственного алкоголика еще опасней, чем отбирать кость у голодной собаки.
III место (бронзовая медаль).
Будучи в Японии, Ельцин по-отечески пожурил японцев: «Такая передовая держава, самые современные технологии, а живёте по старинке. Ну не архаично ли в век компьютеров и скоростей поклоняться императору?»
Эх, не было рядом Никиты Сергеевича Хрущёва, чтобы отбивать в такт словам своим историческим башмаком да примолвить пару слов про япону мать. Действительно, анахронизм какой-то. Даже странно, что у такого отсталого народа бюджет превышает российский раз в десять… Не стал японский переводчик переводить эти слова, потому что был тактичен.
Ни к чему быть инженером, любой сантехник человеческой души, бегло прочитав краткий перечень вышеозначенных поступков, безошибочно определит, что за человек их совершил. Другой вопрос, который ещё долго будет интересен и нынешним, и будущим ельциноведам: «Как такой человек оказался у руля огромной ядерной державы?..»
В начале я, по примеру Остапа Ибрагимовича, приобрёл обычную канцелярскую папку и написал на ней три буквы, составляющие название, Е.Б. Н. Следующий важный шаг – найти эпиграф.
Первым порывом было взять строчки из пушкинской «Вольности»:
Самовластительный злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу!..
И далее по тексту. Что же остановило? Остановила «смерть детей», такое (даже об ужасном Бонапаpте) может написать только неокрепший разумом гений. Зрелый, полновесный в творческом величии Пушкин «милость к падшим призывал». Другое дело увидеть с «жестокой радостию» некоторых деток на скамье подсудимых. В данном случае радость оправдана, поскольку исходит из торжества закона, но не смерти. С болью в сеpдце отвеpгнув возлюбленного Александpа Сеpгеевича, я стал пеpебиpать поэтов в поисках «базового» и, по иpонии судьбы, остановился, как и Ельцин, на Владимиpе Владимиpовиче…
Сложилось так, что написанию мало что благоприятствовало. А если писать всю горькую правду – ничего не благоприятствовало. Наверное, в идеале работать над литературным произведением должен автор, не отягощенный семейными, материальными заботами, где-нибудь на Азорских островах. В светлом доме с видом на океан. Чтобы пропитанный йодом ветерок едва колыхал страницы. Я писал питерской зимой. В городе, который построен не для людей, а на людях. Кто знает, какой бывает зима в Петербурге, может понять, почему грустные мысли приходят в голову именно холодной и промозглой питерской зимой. А ещё писал в свободное от работы время. Работа, которая на время перестала быть основной, оставалась весьма хлопотливой, требующей и времени и энергии. Если пишешь прозу, больше жалко времени. Если пишешь стихи, больше жалко энергии, потому что прав Александр Аронов – написание стихов не требует времени, а требует энергии. И если её нет, бесполезно пытаться что-то написать, нужно ждать пока она появится. Вот почему стихи – дело в основном молодое.
А ещё – семья. Один известный петербурский сатирик признался в доверительной беседе, что больше всего неудобств ему доставляют самые близкие люди. Хорошо, что семья у меня понимающая. Когда я начинал терять человеческое обличье, что происходило по субботам и воскресеньям, жена и сын уходили из дома утром, а приходили вечером. А ещё вокруг продолжала плескаться и трепетать примороженная жизнь, которой плевать на то, что ты что-то там пишешь. Она и трезвонила, и громыхала, и отвлекала, и раздражала. В общем, когда потребовал жертвы двуглавый Аполлон-мутант, я не смог убежать ни «на берега пустынных волн», ни «в широкошумные дубровы»…
Те, кто представляет литературный процесс как покрывание чистых листов каракулями или, если быть ближе к Ельцину, загогулинами, вероятно, представляют, что само написание доставило мне удовольствие кляузника, составляющего анонимку, этакий донос в будущее. Нет, написание поэмы, названной тремя буквами, не доставило мне ни творческих, ни прочих радостей. Почти всё я делал через силу. В середине февраля был близок к нервному срыву. Стал просыпаться с больной головой в полпятого утра. По ночам слышал, как плачет мать, которой нечем кормить детей, как в отчаянье инвалид грызёт свой костыль, как кричат танкисты, сгоревшие при штурме Грозного в новогоднюю ночь чудес 1995 года. Я бы с большим удовольствием послушал «горних ангелов полёт и гад морских подводный ход», но гады наземные, злостное порождение 20-го века, вынуждают слушать иные звуки. Я поверил Пастернаку, строчки действительно могут убить, «нахлынут горлом и убьют», и никакая это не гипербола. Я понял Солженицына в тех его словах, когда говорил Александр Исаевич о том, что стук черепов сгинувших в ГУЛАГе людей не давал ему уснуть, поднимая по ночам, я осознал строчки из письма Цветаевой: «Не пойму, кто кого кончил – я эту поэму или она меня». И ещё я понял, что из этого штопора один выход – вперед. Собрался в кучку, и через месяц летопись моя была окончена. Можно считать, что отделался лёгким испугом. Можно сказать, что пока всё окончилось удачно, потому что не спился, в дурдом не загремел, семью не потерял. А что нервишки потрепались, так это разве потеря для литератора…
