Президент палаты депутатов еще стоял, выжидая, чтобы унялся легкий шум, произведенный его прибытием. Наконец он сел, проговорив небрежно и вполголоса:
– Заседание открыто.
Он распределил по порядку законопроекты, лежавшие пред ним на бюро. Слева близорукий секретарь, уткнувшись носом в бумагу, читал протокол последнего заседания. Никто из депутатов не слушал того, что он бормотал себе под нос. В зале было шумно, и чтение секретаря слушали одни лишь пристава, державшие себя очень чинно, в противоположность бесцеремонным позам депутатов.
В заседании нельзя было насчитать и ста членов. Одни из них, полуопрокинувшись на красных бархатных скамейках, уже дремали, устремив глаза в какую-то неопределенную точку; другие, сгорбившись над пюпитром под бременем скуки публичного заседания, тихонько выбивали пальцами по красному дереву какие-то мелодии. В полукруглое окно, вырезавшееся на небе серым овалом, проникало дождливое майское утро и равномерно освещало строго-торжественное убранство залы. Свет, скользя по красным скамейкам, расположенным уступами, там и сям отражался розовыми пятнами на пустых местах; за спиной президента белелись статуи и лепные украшения.
Один из депутатов, на третьей скамейке, стоял в узком проходе. Он с озабоченным видом тер рукою жесткую седоватую бороду, узкой полоской обрамлявшую его лицо. Мимо него прошел пристав; он остановил его и вполголоса спросил о чем-то.
– Нет, г. Кан, – отвечал пристав, – г. президент государственного совета еще не прибыл.
Кан сел и, внезапно повернувшись к своему соседу по левую сторону, спросил:
– Скажите-ка, Бежуэн, не видели ли вы сегодня утром Ругона?
Бежуэн, маленький, худенький, черненький человечек, угрюмый с виду, рассеянно поднял голову с моргающими глазками. Он писал письма на синей бумаге с бланком: «Бежуэн и К>0., хрустальный завод в Сен-Флоране».
– Ругона? – повторил он. – Нет, я его не видал. Я не успел зайти в государственный совет.
Бежуэн степенно принялся снова за работу. Справившись с записной книжкой, он стал писать второе письмо под смутное бормотанье секретаря, кончавшего чтение протокола.
Кан опрокинулся на спинку скамьи и скрестил руки. Лицо его, с крупными чертами и большим носом, обличавшим еврейское происхождение, сохраняло по-прежнему недовольное выражение. Он смотрел на золотые розетки потолка, потом взглядывал, как дождь колотил в эту минуту в полукруглое окно, а затем, не зная, куда деть глаза, принялся внимательно рассматривать сложные украшения большой стены, как раз напротив. На двух концах ее ему бросались в глаза панели, обтянутые зеленым бархатом и покрытые позолоченными украшениями. Окинув взором колонны, между которыми высились аллегорические мраморные фигуры Свободы и Общественного порядка, он уставился, наконец, на зеленую шелковую завесу, скрывавшую фреску с изображением присяги Луи-Филиппа конституции.
Между тем секретарь сел. Шум в зале не прекращался. Президент, не спеша, перелистывал бумаги. Он машинально придавил пружину колокольчика, громкий звон которого, однако, не прекратил разговоров. Встав среди этого шума, он постоял с минуту в ожидании.
– Господа, – начал он, – я получил письмо… – Он умолк и снова позвонил, подняв свое серьезное и скучающее лицо над монументальным бюро, с панелями из красного мрамора, обложенными беломраморным бордюром. Застегнутый сюртук президента выделялся на барельефе, находившемся позади бюро, и пересекал черной линией пеплумы статуй Земледелия и Промышленности, с античными профилями.
– Господа, – повторил президент, добившись, наконец, сравнительной тишины, – я получил письмо от г. де-Ламбертона, в котором он извиняется, что не может присутствовать на сегодняшнем заседании.
Послышался тихий смех на одной из скамеек, шестой счетом, стоявшей напротив президента. Юный депутат, лет двадцати восьми не более, зажимая себе рот белыми ручками, тщетно пытался заглушить серебристый смех, напоминавший смех хорошенькой женщины. Один из его собратьев, громадного роста, придвинулся к нему и спросил на ухо:
– Разве Ламбертон в самом деле нашел свою жену?… Расскажите-ка мне про это, Ла-Рукет!
Президент взял охапку бумаг. Он говорил монотонным голосом, и отрывки его фраз долетали до самой глубины залы.
– Есть просьбы об отпуске… Гг. Блаше, Бюкет-Леконт, де-ла-Виллярдьер…
Пока спрошенная палата разрешала отпуски, Кан, утомившись, должно быть, созерцанием зеленого шелка, скрывавшего опальное изображение Луи-Филиппа, слегка повернулся, чтобы оглядеть трибуны. Над цоколем из желтого мрамора с черными жилками, между двух колонн, шел только один ряд трибун, обитых амарантовым бархатом; но поверх его зубцы из гофрированной кожи не могли скрыть пустоты, образовавшейся вследствие упразднения трибуны второго ряда, предназначавшейся до империи для журналистов и для публики. Между толстыми, желтыми колоннами, несколько тяжелого, хотя и величественного стиля, вдоль полукруга, виднелись узкие ложи, где царил полумрак; они были по большей части пусты и кое-где оживлялись тремя-четырьмя светлыми женскими платьями.
– Эге, да ведь тут и полковник Жобелэн! – пробормотал Кан.
Он улыбнулся полковнику, который его тоже увидал. Полковник был в темно-синем сюртуке, который носил как мундир со времени выхода в отставку. Он сидел один-одинешенек в ложе квесторов, с офицерской розеткой, такой громадной, что она казалась бантом из фуляра.
По Кан заинтересовался теперь молодым человеком и молодой женщиной, нежно прижимавшимися друг к дружке в уголку трибуны государственного совета. Молодой человек беспрестанно наклонялся к молодой женщине и что-то шептал ей, а она кротко улыбалась, не глядя на него и устремив глаза на аллегорическую фигуру Общественного порядка.
– Взгляните-ка. Бежуэн! – прошептал Кан, толкая коленкой своего собрата. Бежуэн писал уже пятое письмо. Он поднял голову с растерянным видом.
– Взгляните, – продолжал Кан, – вот туда, наверх, на маленького д’Эскорайль и хорошенькую г-жу Бушар. Я уверен, что он с нею заигрывает. У него глаза такие томные… Все друзья Ругона, должно быть, сговорились сойтись здесь. Вон, в трибуне для публики, г-жа Коррёр и чета Шарбоннелей.
Послышался более продолжительный звонок. Один из приставов своим мягким басом произнес: «тише, господа!»
Публика стала внимательнее. И президент сказал следующую фразу, которую все хорошо расслышали:
– Г. Кан просит позволения напечатать речь, произнесенную им при обсуждении законопроекта об учреждении муниципальной таксы на экипажи и лошадей в Париже!
На скамейках пробежал говор, и частные толки снова завязались. Ла-Рукет подсел к Кану.
– Вы, значит, работаете на пользу населения? – спросил он, шутя.
