Он начинает с потрепанной тетради в клетку.
Зелёная обложка, жёлтые листы. Синие разводы ручки на коже. Ему девять, и он старательно выводит слово «однажды», не заботясь о том, какое избитое это начало.
Критик родится позже.
Без пальцев, отбивающих партитуру по клавиатуре, без образов, играющих в голове ноктюрны, без сюжетов, устраивающих меж собою полифонию, он спустя годы себя уже не видит.
Андрей, Дрюша, Дрель. Сломанный Перфоратор – интернет-псевдоним нравится ему больше, чем собственное имя. Жизнь как аккомпанемент к тому, что он может написать, заурядный процесс сбора матчасти. Самое интересное прячется за word-овским файлом, самое откровенное публикуется на сайтах. По ту сторону экрана люди живые, что самое главное – понимающие. Читатели видят текст, а в переводе – его душу.
Главное не забыть прикрепить словарь.
Он не хотел поступать в университет. Истинному таланту не нужно образование и балльная система оценивания. Истинный талант расцветает вопреки всему логичному и стройному таково его предназначение.
Но документы на улицу Вильгельма Пика все же отнести приходится. Талант талантом, а имя нужно где-то заработать.
Андрей идёт на учёбу как на войну. Сражаться с «правильным» и высекать «своё». Только это «свое» еще не найдено, поэтому впопыхах он рубит все подряд. Его замыслы грандиозны – он пишет сценарий о герое нашего времени. Ему хочется достичь такого же эффекта как у Лермонтова – рассказать через одного персонажа сразу обо всех и обо всем.
Его герою – сорок. Писать всегда проще о сверстниках, и Андрею в душе именно столько – он глубоко познавшая бытие личность. Да и печоринские двадцать шесть уже давно не актуальны. Сегодняшний век немолод. Это в девятнадцатом поездки тянулись неделями, а люди жили и умирали быстро. В двадцать первом – все наоборот.
«Лермонтов? – думает Андрей. – У меня не выйдет на него равняться. Правильно все говорят: не пытайся прыгнуть выше головы».
«Лермонтов? – звучит в его голове с усмешкой, когда он потратил полчаса на редактуру текста. – И ему когда-то было девятнадцать! Над его стихами смеялись девчонки, а он мечтал сочинять как Байрон. Тогда он был человеком, а не скучной страницей в учебнике. Теперь он умер, а я – жив».
Пару месяцев он пишет взахлеб. Когда проясняется первый костяк, дает почитать другу – тот советует отдохнуть. Упорядочить хаос в голове. Не писать так много, чтобы не выгореть. Рано или поздно все выгорают, если писать каждый день – это как таскать тяжеленые гири. Польза пользой, но ведь если не в меру – надорвешься.
«Куда тебя черти гонят?», – спрашивают в окошке мессенджера.
Сломанный Перфоратор читает это с интонацией трагизма: ты исписался. Вали на перекур.
Он чувствует, что у текста свой путь и своя жизнь. Но его рождение не кажется чем-то приятным, пока первый встречный, в сущности, посторонний, не похвалит сценарий.
«Это у меня хаос в голове? Да я и есть хаос! Как мне запретить писать?! Как можно представить, чтобы я – и остановился…».
С октября по ноябрь в университете ставят спектакль. Он отказывается работать с текстом и просится отвечать за реквизит. В углу шкафа появляются две медный трубы – одна для кадуцея, другая на случай, если первый вариант кадуцея ему не понравится. Он замеряет плечи всех участников хора и закупается тканью. Обрабатывает в сумме двадцать метров жёлтой вуали. Находит человека, который умеет шить. Находит ещё одного, у которого есть швейная машинка. Стыкует их вместе.
В последний момент выясняется, что хор не может обеспечить себя даже коготками и чешками – за ними тоже приходят к нему. К Андрею все за чем-нибудь приходят. Девчонки-богини хотят по короне, Зевс не может обойтись без молнии, Аиду кажется: его образ неполноценен без плаща. Дата премьеры приближается, а дел у Андрея становится с каждым днём только больше.
Он не успевает. Ничего не успевает.
Просьбы переходят в требования, а те – в возмущения. Преподаватель, руководящий подготовкой, теперь говорит с ним исключительно снисходительно. Он чувствует, что всех подводит. Он ненавидит оправдываться.
В день премьеры его на сцене нет.
Он не приходит. Телефон лопнул бы от сообщений и входящих звонков, но Андрей его предусмотрительно выключает. Он остается в кровати. За окном темно и холодно, редкое солнце сменяется редким снегом. Природа замерзает, коченеет, и он замерзает вместе с ней.
Из дома Андрей не выбирается всю следующую неделю.
Потом понемногу начинает писать – там, у его героя, тоже зима. «Трава пожухла. Серые панельки за серыми жалюзи».
Слова – его жизнь. Сам себе временами он кажется одержимым, но эту зависимость от текста осознает и почитает, как нечто особенное. Что-то, чем, кажется, обладает только он. Когда его текст отвергают, он не ощущает себя живым. Кажется – его самого, Дрюху, кто-то придумывает, кто-то небрежно набрасывает события жизни.
Отвержение – смерть. Последняя точка в тексте – тоже маленькая смерть, даже если сценарий кому-то чертовски понравится. Каждый автор в душе суицидник.
Тот же Лермонтов не дотянул до двадцати восьми.
///
«ГЕРОЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ» – ПЬЕСА БЕЗ ДЕЙСТВИЯ
