После суеты и небольших пререканий, все оказались на своих местах и начали жадно всматриваться в соседей, с которыми свела их судьба на такой интересный, полный ожидания перемен отрезок времени, который в будущем мог изменить их жизнь.
Брестский вокзал в 1911 году
Помню, я в первый же вечер обратила внимание на силуэт девушки у противоположного окна. Меня привлек ее взгляд: грустный, даже скорбный. Она стояла и смотрела в окно. Я не знаю, что или кого она там видела; может быть, еще тех, с кем она только что простилась. Ее взгляд запал мне в душу.
Я была не одна и не чувствовала себя одинокой: со мной было еще три знакомых мне человека. Мы вчетвером держались и тогда, и потом дружной, тесной компанией.
Меня заинтересовал тогда еще наш проводник, быстро, энергично и умно сорганизовавший нашу группу. Организация была необходима; ждать, пока познакомятся между собой все эти люди, немыслимо. Он разбил нас на группы, назначил старост – во всяком случае, хотя бы до Вены.
В нашей группе оказалось восемь человек, в нее вошла и та девушка с грустными глазами, и мы в первый же вечер вместе пили чай. При записи в группу я узнала, что ее зовут Александра Васильевна Яхонтова. На другой день она все больше и больше привлекала мое внимание. Причиной тому было ее необыкновенное сходство с моей сестрой Дуней; она ее напоминала до странности. Чем? Своей фигурой, манерами, каким-то неуловимым выражением лица. И это было странно, потому что Александра Васильевна была совершенно другим человеком, с другой психофизической организацией. Чтобы проверить свое впечатление, я спросила об этом Татьяну, мою подругу, она тоже была поражена этим сходством и, не дав мне договорить, быстро ответила: «Удивительно похожа!»
Присматриваясь к Александре Васильевне, я почему-то представила себе, что она народная учительница и непременно левая, вернее – из левых социал-революционеров. Тот грустный взгляд, который я запомнила у нее в первый вечер, был не всегда. И все же в первые дни она была очень серьезна. Она много говорила со своей соседкой, которая, как она потом мне рассказывала, ей очень понравилась.
Еще до Варшавы, т. е. в первые два дня пути, мы как-то сошлись с ней на площадке вагона. Она стояла одна, и мне хотелось с ней заговорить – я подошла ближе. Начался разговор со взаимного представления, а потом я спросила не народная ли она учительница. Она заинтересовалась этим моим предположением и сказала, что она учительница средней школы и курсистка. Этим объясняется моя ошибка, так как мне кажется, что у народных учительниц, идейных, и у курсисток есть общая отметка интеллигентной простоты. Не помню, как это вышло, но только в эту беседу я рассказала ей много о себе, о своей собственной педагогической деятельности, о ее внешних рамках; рассказала и о моей майкопской высылке. Она слушала меня с почти сосредоточенным вниманием, что, вероятно, и возбудило во мне желание рассказать ей о себе. Изредка она задавала мне какой-нибудь вопрос, но так осторожно, будто боялась слишком близко коснуться моей больной души. Вид у нее был немного удивленный. Но потом уже более доверчивым тоном она меня спросила, как я могла сразу, чуть ли не с первого слова оказать незнакомому человеку столько доверия. Это ее, очевидно, поразило. Я ей ответила, что со мной это не всегда бывает, но в данном случае я не боюсь ошибиться, и затем спросила ее, правильно ли мое предположение, что она социал-революционерка. Она улыбнулась, но ответила мне, что не причисляет себя к партии. Уже в первую беседу обнаружилось ее удивительное умение, даже не умение, а свойство, так как это делалось помимо ее воли, привлекать к себе людей и заставлять их распускаться, как бутон, раскрывая свою душу. Татьяна, в противоположность мне, отнеслась к ней с некоторым недоверием, в чем было виновато, я думаю, ее сходство с Дуней, которую Татьяна почему-то недолюбливала. Но уже через несколько дней, когда я как-то ей сказала, что Александра Васильевна, как мне кажется, человек очень мягкий, чуткий, в противоположность Дуне, она ответила: «Ну, и она, наверное, разная!» Даже спустя уже недели две она признавалась мне, что никак не может отнестись к ней непредвзято, что продолжает в ней видеть Колобка, как прозвали мою сестру.
