Аккуратно, держись за поручни, – красивая кудрявая женщина улыбается своему маленькому сынишке. Я тоже с сыном. Мы сидим на откидных креслицах, вжались в стенку. Я молюсь, чтобы нас не заметили. Не потребовали уступить место этому розовощекому малышу в яркой панамке с измазанными шоколадом щеками и открытым ртом. Я вижу: он нормальный, рот открыт, потому что интересно. Судя по всему, они с мамой редко бывают в метрополитене, ребёнок с восторгом смотрит на все происходящее. Будто его привели в диснейленд, а не запихнули в пыльный, тесный, раздражающе громкий вагон, битком набитый людьми. Пройдет пять, потом десять лет, и от этого восторга не останется ничего. Малыш вырастет и будет, как все: спешить, спотыкаться, делать погромче музыку, бешено копаться в рюкзаке, утыкаться в конспекты, ловить вайфай, проливать на джинсы кофе и устало зевать. Да, малыш вырастет и будет, как все. Я улыбаюсь этой мысли и желаю ему счастья.
Ловлю взгляд его матери. Возмущенный.
«Извините,» – репетирую про себя, – «у моего сына аутизм». Мысленно делаю ставку – что она ответит? Выбор невелик: «Ой, простите» или «И что дальше?». Иного нам ждать не приходится. Скорее всего, она извинится. Может, даже посочувствует. А потом уведет своего сына подальше от нас.
Эта красивая женщина не из тех, кто учиняет скандалы. Она – любящая и счастливая мать. Я, конечно, предложу уступить ребенку мое место, и именно поэтому она сожмет крохотную руку, кость от кости своей, попятится назад и через секунду растворится вместе с сыном в толпе. Толпа сомкнет ряды, и она, наконец, поймет, что изо всех сил сдавливает своими тонкими пальцами маленькую ладошку, ослабит хватку. Глубокий подсознательный страх, что мой сын каким-то образом заразит ее прекрасного малыша непонятной и странной болезнью, будет сильнее желания казаться «хорошей».
Да, эта испугается нутром, даже не поймёт, почему она убежала. Будет потом лежать в постели и думать обо мне и моем мальчике, пока не опомнится. И тогда она резко, усилием воли сотрёт нас из памяти.
Я упрямо смотрю в пол. Вагон трясется. С нами всегда чужой страх. Это повторяется изо дня в день, из года в год. Когда мой сын носится по скользким краям бассейна, спихивая в воду все, что попадется ему на пути. Когда мой сын падает на асфальт, затыкает уши и начинает орать. Когда он высыпает из пропитанной маслом картонки ломтики картошки фри и принимается раскладывать их в ровные ряды. На детской площадке, в тренажерном зале, в музее, в цирке, в общественном туалете я позвоночником чувствую чужой страх. Взгляды, шепот, громкие детские вопросы, оборванные на полуслове молниеносными родительскими приказами замолчать.
Кто-то боится, как боится эта красивая женщина с бойкими кудрями, кто-то пугается более рационально: мало ли, что моему сыну в голову взбредет? Кто-то маскирует свой страх за возмущением – дома надо тогда сидеть! Кто-то пытается поддерживать инклюзивную повестку, заваливая нас бесконечными тупыми вопросами, пряча при этом сочувственные взгляды. А кто-то тараторит что-то невнятное про «гены гениальности» и «математический склад ума» в попытке замаскировать правду. Им неудобно, им неприятно. В их планы сегодня не входило столкновение со мной и моим сыном. Лучше бы нас не было.
