Тяжкое небо накрывает землю, жёлтую ещё с осени, с залежалыми полосками серого снега в каких-то ненужных оврагах и непонятных ложбинах, а огромный всадник в зеленоватом плаще летит над синими лесами, летит с юга и несёт на редкие белые камни прежнего белокаменного града жёлто-зелёную пыльцу берёзового цветения. И не плащ это вовсе, но великое облако, и совсем не всадник, а это вихрь, колоссальный, хотя пока и не страшный ветер, и много чего принесёт он в стольный русский город. И кроме всего принёс вихрь в тот раз нечто маленькое, но не по малости невидимое человеческому глазу, а по причине важной и изначальной. Ветер принёс Фырку. А что принёс именно сюда, к бывшему урочищу Вострый конец в Зарядье, туда, где потом проломили в китайгородской стене Проломные ворота, ну, а затем и всю стену разломали к чёртовой матери, так это случай.
Вот! Это-то и есть главное: Фырка – маленький чертёнок женского полу. Барышня. А её матерь – чёртова мать. Ах, мамаша… мамаша… Холодной сиськой размахнулась, да дочурку-то и обронила. Полезла-полетела мамаша в московский подземный город, город сокровенный, который знающие люди так и называют Сокр, и местом проникновения выбрала, понятно, старое коломнище, то, что в Галебовском подворье, возможно и тайное. С могилами, поначалу сокрытыми кривыми китаинскими переулочками, а ныне пыльными длиннющими домами и пыльными же бульварами. Маленькая, а на вид, так малюсенькая Фырка зацепилась за проросший рябиной нехристианский крест, что было знаком судьбы, ибо всегда так и будет, и осталась чёртенявочка сиротой на поверхности земной, мощёной битым булыжником. Сиротой, потому как мамаша её не искала, знать сгинула в узоре Сокра-подземелья, а папашу чертовочка и узнать не мечтала, да и был ли он, папаша-то…
Неужель мамаша не искала дочурку? Когда Фырка подросла, она начала об этом задумываться. Не один раз задумываться. И как-то, прыгая с трубы одного дома на трубу другого, то есть играясь, она поняла, что мамка, мчась метеором вниз и вглубь, совсем неслучайно потеряла дочурку на случайно подвернувшейся ветке рябины, в прошлой жизни кресте. Да, Фырка осталась одна, да, без мамки, но… С материнским гребнем, который мамаша успела воткнуть в космы курносой малявки. А ведь чёртов гребень – он, немалая магическая сила! К тому же, Фырка, больно стукнувшись о сколотый кирпич трубы кособокого доходного дома, внезапно вспомнила, вспомнила чёртовым чутьём, что мамка неспроста и не с дури летела сквозь забытое, может и тайное кладбище, а из-за промчавшегося сквозь её тело губительного вихря, внёсшего тяжкую болезнь, возможно и сумасшествие. Да! Последним усилием мать спасала своё чёртово дитя! Тогда, на рябине, её подобрали.
– И где вы её взяли? – спросил жихарей-домовых справный и гладкий чертяра с обкусанным ухом, похожим на сломанный рог, и с бородой, растущей только с левой стороны.
– На рябине у Пышного дома, – ответили жихари.
– Где? – изобразил непонятливость гладкий.
– На улице Секретная Дорожка, – глуповато хихикнул один из домовых, тот, который раньше служил амбарным.
В этом месте я вынужден дать первое пояснение. Дело в том, что невидимость Фырки и её мамаши, а также всех персонажей, коих можно смело назвать нечистой силой, невидимость для людей-человеков, входит в условия древней игры, нарушения правил которой, я хочу предупредить читателя, очень нередко заканчиваются серьёзной бедой. Сие не означает, что любое такое нарушение – хрямц и привет! – но я предупредил, а дальше дело ваше.
Гладкий, а был им известный чёрт Свирид, главный околоточный аблакат китаинских овражков и мостовых, улочек и переулков, площадок и бирж, которые у нечистой силы имеют свои названия и приоритеты, сделал вид, что совсем крепко задумался. Даже обкусанное ухо почесал. На самом деле решение он уже принял. Честное решение, – дать кров сироте.
С тех пор Фырка росла без забот, пока не определилась в следующей индивидуальности: малюсенькие рожки, они же косички; сильно курносый нос; нередко пунцовые щёки; эллипсовидные глаза цвета разного не только друг от друга, но и в зависимости от дня и ночи, и от изменчивой погоды. Завершал облик аккуратный хвостик с аккуратной же кисточкой на кончике и юбочка, обычно легкомысленная. В общем, Фырка выросла. Конечно, рост для чёртика – понятие субъективное, бякой больше, бякой меньше, но всё же величина Фырки достигла беззаботности, что равнялась восьми вершкам, которые были не человеческими вершками, которые прилагались к неназываемым двум аршинам, а самыми настоящими, когда восемь вершков – это две пяди, то есть, примерно тридцать пять с половиной сантиметров. И жили эти восемь вершков безобразий плюс хвостик с кисточкой, в мансарде, понятно, у Свирида.
Назвать околоточного папашей, как-то неумно, но по сути Свирид таковым для Фырки и был. Кормил-поил, наущал в безобидных безобразиях. Звала чертовка чёрта дядькой и делами его мало интересовалась, ибо жила в веселье буйном, буйное веселье-то и подвело Фырку под монастырь. Точнее, над монастырём.
В солнечный летний день с двумя подружками домовыми-чердачными она отправилась на набережную, посмотреть на городское баловство летающих воздушных шаров. Очень Фырка любила всё аттракционное и цирковое. До самозабвения любила! И то ли сие самозабвение случилось, то ли ещё чего, но ухватилась Фырка за верёвочку, взлетевшего в небо вольное, огромного шара и полетела вместе с ним. И ещё не успев испугаться, пролетая над монастырской пряничной церковью, оттолкнулась от купольного креста ногой и сделала это зря. Потому как ослабла и очнулась под грушей в неизвестном ей саду, за городским кордоном. Груша была полузасохшей и находилась почему-то за приземистой банькой, выглянув из-за которой, Фырка увидела остальной сад и дом в его центре, и решила именно здесь набраться сил для скорого, как она думала, возвращения к родным печным трубам зарядьинских домов.
Дом же в саду выглядел полной чашей. Не до краёв конечно, даже не до каёмочки, но дна точно не наблюдалось. Пополнением чаши хозяева дома, мужчина и женщина, занимались вместе, а приданием блеска бокам, – мужчина. Крепкий, левое плечо повыше правого, весёлый. Звали его Юрий Маркович, но женщина называла мужа Юрча. Просыпался он с криком петуха, таившегося в одном из дворов по соседству, совершал пробежку к речушке, текущей на задах посёлка, но в ней не умывался, а лишь смотрел с мостков на тихую воду и возвращался назад. Мылся в саду, жевал быструю еду, одновременно с поеданием завтрака запускал двигатель авто, и уезжал трудиться.
