Безмятежный сон Павла Константиновича, в невесомости теплых околоплодных вод, прервался. Блаженство внезапно сменилось запахом гниющей плоти и резким звуком. Закрыть нос и уши Павел Константинович не может – слабые руки его не слушают. Гул и незнакомый скрежет усилились, разрывая его тело изнутри. Острая боль нарастает, Павел Константинович кричит. Вызванные смрадом рефлексы безрезультатны – Павел Константинович голоден. Его лихорадит, голову словно сдавливают тиски, от вонючей гнили сознание покидает слабое тело…
Красноармеец Борадзов, родившийся для любви, а не для войны очнулся в очередной раз. “Где я черт возьми?” запищала в мозгу мысль. Неизвестно, сколько времени солдат провел без сознания. Неизвестно, сколько попыток очнуться было прежде. Боец Борадзов ничего не видит: опухшие веки склеены запекшейся кровью. Изо всех сил Борадзов зовет мать. Солдату хочется пить, свежего воздуха и понять наконец – где он: в раю, в аду, в окопе, в болоте, где? Он молится на своем языке и матерится без стеснения. Нащупал товарищей: “Спят? Значит окоп.” С большим трудом будит тех, кто мешает ему двигаться свободно, нагло придавив, но странно что товарищи, как будто невесомы… Тормошить не получается – пространство кажется незнакомым и тело слушается с трудом… Борадзов снова теряет сознание.
Очнулся от скрипучих голосов живых людей. Женские голоса, похожие то на на мерзкий скрежет, то на протяжный гул кричат что-то издалека. Громкость и звук голосов искажается – сознание Борадзова опять в тумане, сквозь веки в глаза попадает свет и снова эта чертова тошнота…
Две юные голодные и уставшие санитарки встречали «новый завоз» и на заднем дворе наспех разбитого госпиталя была суета. Во время короткого перекура санитарки увидели у морга полуживого изуродованного бойца. Жажда жизни или инстинкт самосохранения, не поддающийся контролю, что включается автопилотом, когда больше нет никаких сил, этот самый инстинкт заставил Павла Константиновича прорываться сквозь невесомость, из-под завалов трупов, кричать, что есть мочи и ползти к живым голосам. Красноармеец Борадзов чудом выбрался.
Новенькая санитарка, не успевшая привыкнуть к такой стороне жизни, потеряла сознание, другая – пулей полетела за подмогой. Случаев, когда полуживые люди из-за чужой ошибки или невнимательности погибали в моргах, было множество. Ценность “мяса” была ничтожна. Только в жизни бойца Борадзова этот случай был вторым. И второй раз ему посчастливилось освободиться и выжить.
Травма была тяжелой – Павел Константинович потерял значительную часть темени. Дыру в черепе кое-как залатали кожей и красноармейца Борадзова снова отправили на фронт в качестве мяса… Как и положено после госпиталя – в пехоту.
Но солдат Борадзов мясом себя не считал и ему посчастливилось выжить в мясорубке. Вернувшись на родину после окончания войны, некогда городской и красивый парень женился на девушке, имевшей в скромном приданном контузию, полученную во время рытья окопов. Отчий дом бойца Борадзова занял старший брат со своим семейством, наличие которого и спасло его от участия в войне. Уставший от сражений Борадзов П. К. решил не бороться за справедливость и наследство, а поселился с молодой женой бог знает где. А именно – на расчищенной преступной депортацией территории Чечено-Ингушской АССР.
Молодые быстро родили троих детей, а образование, полученное бойцом Борадзовым до войны, пригодилось в работе. И жизнь как будто наладилась.
Но, как и всякому человеку, близко знакомому со всеми ужасами войны, бойцу Борадзову было крайне трудно вернуться к мирной жизни. Война для Павла Константиновича не закончились. Красноармеец Борадзов не мог забыть, как люди теряют человеческий облик и рассудок. Солдат помнил мерзкую изнанку войны: показательные расстрелы “дезертиров” перед строем и Смерш>1, заградительные отряды, стрелявшие в спины и вынужденную победу. И после войны бойца Борадзова долго тошнило от беспредела, царившего в рядах Советской Армии, где человеческая жизнь ценилась меньше жизни мухи и где к патронам относились бережнее, чем к людям.
Боец Борадзов понимал: ни одна война – от крестового похода до мировых и локальных – не может быть священной и праведной! Только кровопролитной, уродливой, смертоносной, разрушительной, грязной, лживой, ужасной. Он знал, что война затевается для обогащения и так богатых, для новых наград и чинов, отдающих приказы, а романтизация войны – преступление. Павел Константинович понимал, что ни одна война не заканчивается ни капитуляцией, ни мирным договором, а продолжается, стихнув и приняв иные формы. Он понимал: плоды полученных им травм и навязчивого страха смерти будут собирать сквозь поколения и его потомки, а мины и снаряды будут взрываться и через десятки лет.
Боец Борадзов был невольно заражен склонностью к насилию. Тяжелые травмы напоминали о пережитом ужасе. А враг, которого нужно было срочно ликвидировать, периодически возникал из ниоткуда, в лице жены или детей. Впадая в беспамятство, Павел Константинович хватался за висящее на стене ружье…
Эти неконтролируемые воспоминания, видения, кошмары, вспышки агрессии, отравляли и без того нелегкую жизнь всей семье, где младшим ребенком была моя мать. С самого раннего детства мама рассказывала мне, о впечатляющей выносливости и жизнестойкости своего отца, и ее рассказы меня потрясали. Павел Константинович помогал своей младшей дочери с уроками и, как всякий заново родившийся, имел “родничок”. Вздутие темени под фуражкой при дыхании Павел Константинович в шутку сравнивал с горловым мешком лягушки. А про шрам на спине от первого ранения он убедительно и по секрету рассказывал своим наивным детям, что имел когда-то хвост…
Когда любимой младшей дочке рядового Борадзова исполнилось семь лет, он, после продолжительной болезни, попрощался с ней и ушел к праотцам. А место главы семейства в доме заняли бедность и голод, при котором похлебка из муки и воды считалась деликатесом.
В декабре 1996 мама готовила ароматный и, как всегда, наваристый, вкусный борщ с мясом, когда я – ученица второго класса, подошла к ней после урока труда:
– Мам, к следующему уроку нам сказали приготовить с родителями тесто из муки и соли.
– Зачем? – не отрываясь от готовки спросила мама.
– Мы будем лепить бычка, символ нового 1997 года! – торжественно сообщила я маме.
– Ты что придурок? – уставилась на меня мать.
После развода она все чаще использовала это обидное слово. Не самое обидное из лексикона матери и меня она хотя бы не била, как старшую сестру Карину. Да и вообще, моих сестер мама называла еще хуже, когда злилась на них, но и по именам обращалась к ним чаще… Меня же она называла по имени ласково только на людях и при папе. Значение обидного слова я понимала, но не понимала, чем заслужила такое обращение. Все мои действия и вопросы мама сопровождала гадким словом.
