Пролог, который вполне мог бы стать эпилогом
Я стоял возле окна на кухне и прижавшись лбом к холодному стеклу провожал взглядом хлопья отчаянно-белого снега, кружащиеся в полутемном небе. Сильные снегопады – как говорят тут – «зима огрызается напоследок» – дело не такое уж и редкое в этих краях. Последний гордый выпад зимы. Чтоб помнили. Чтоб не забывали о том, что рано или поздно все вернется на круги своя.
А весна, смиряясь с тем, что зима еще и властвует в воздухе, наполняя его последними снежинками, на земле уже медленно, но верно вступает в свои права, превращая красивые белые хлопья в слякоть, противно хлюпающую под ногами.
Снег не сойдет еще долго. Еще около месяца он будет медленно таять на городских улицах. Грязный… серый… ноздреватый… он будет вызывать у прохожих жалость, граничащую с брезгливостью и легкую тоску по ушедшим новогодним праздникам. Легкую тоску – потому что теплый весенний воздух уже наполняет души и сердца людей предчувствием грядущего лета. А ЛЕТО – здесь праздник само по себе. Потому что в том месте, где сейчас мы живем, хорошее теплое лето – большая редкость. А теплой весны просто не существует. Оттого и День Весеннего Равноденствия здесь никто не празднует. В этом мире он всего лишь обычная метеорологическая точка. Зарубка, сделанная человеком на древе познания окружающего мира.
Неохотно оторвавшись от завораживающего снежного вихря, я присел за стол и растер ладонью занемевший от холода лоб. Голова слегка болела – напряжение прошедшего дня медленно угасало, и уже накатывались первые волны усталости.
Часы на холодильнике равнодушно отсчитывали минуту за минутой. Я вдруг поймал себя на том, что уже довольно долго не свожу взгляда с секундной стрелки, даже не пытаясь понять который теперь час. А между тем время приближалось к семи часам вечера. Пора. Или почти пора. Сейчас увижу.
По дороге в спальню, я заглянул в ванную. Из аптечного ящика достал упаковку «Анальгина», выдавил из фольги таблетку. Подумал, выдавил еще одну. Запил их водой прямо из крана, даже не поморщившись. Подумать только, а ведь лет пять назад от глотка такой воды меня бы стошнило. Все-таки Тиеднель был прав – людская живучесть и приспособляемость сродни крысиной всеядности. Невесело усмехнувшись своему отражению в зеркале, я вышел в коридор.
По моим подсчетам, от последнего укола она должна была проспать как раз до захода солнца. А даже если и проснется немного раньше, все равно будет слишком вялой, чтобы начать скандалить всерьез. Хотя… какое там «всерьез»…Даже если она просто молчала, ненависть, горевшая в ее глазах в эти минуты, сводила меня с ума.
Затаив дыхание, я приоткрыл дверь и прислушался. Ничего. Тишина и ровное дыхание. Спит? Стараясь двигаться неслышно, я подошел к большой кровати, на которой будучи прикованной к ней по рукам и ногам в полузабытьи лежала женщина, которую я любил больше жизни.
Она была красива. Но назвать её красивой – означало не сказать о ней ничего. Те, кто порой восхищенно называл ее красоту небесной, даже не догадывались, насколько близко они были к истине.
– Гена, ты здесь?
(видимо я двигался недостаточно тихо)
– Да, маленькая, ну как ты?
– Хорошо, – голос у нее еще слабый, видимо пришла в себя буквально перед моим приходом, – подойди сюда.
Я подхожу ближе и сажусь на краешек кровати. Она пытается поймать мой взгляд, потом в изнеможении закрывает глаза.
– Я не слишком тебя… – она запинается, подбирая слово, – обижала?
– Нет, – качаю головой, – вовсе нет. Ты почти все время спала.
А в ушах до сих пор стоит ее злобное змеиное шипенье: – «Seilejv! Проклятый круглоухий! Последний раз тебя спрашиваю – кто ты такой? И где я нахожусь?»
– Ты уверен, что мы правильно поступаем? Может быть, стоит поговорить с врачом?
Она говорит тихо. Виновато глядит на меня своими огромными фиалковыми глазами. Вот-вот заплачет.
– Нет, Юля, – я качаю головой и со вздохом начинаю освобождать ее, – не начинай сначала, а? Мы с тобой это сто раз обсуждали. Врачи тебе не помогут – скорее навредят. Нашпигуют уколами – сделают из тебя овощ. Мы справимся сами. Один в году можно и потерпеть, да?
Она не отвечает и только с беспокойством смотрит на мои манипуляции с наручниками.
– Потерпеть? – задумчиво мурлычет она и в ее глазах вспыхивает озорная искорка, – вот терпеть я как раз не собираюсь. Знаешь что? – требовательно говорит она слегка окрепшим голосом, – руки пока не освобождай. Глаза теперь откровенно смеются.
Снова и снова задаю себе один и тот же вопрос – а если бы я знал, какими могут быть те побочные эффекты, о которых говорил Тиеднель, сделал бы я то, что сделал? И снова отвечаю себе – Да. Сделал бы. Потому что я не украл любовь. Я поднял ее. Так опрометчиво, как ненужную тряпку, брошенную наземь другим человеком.
Да разве это настоящий праздник Sielfajmeen? Истинно скажу вам, милсдари мои, говорить так может только тот, кто не видел на своем веку как он празднуется по-настоящему. Как? А вот поднесите бывшему кнехту из Роты Вольных Копейщиков кружечку пива, и услышите презабавную историю о том, как он отмечался при дворе тана Фильериаля, который правил эльфами Золотых Полей. Эх, господа хорошие, так я вам скажу, благодарствую за пиво, корчмарь, знамо дело – эльфийский это праздник, а потому праздновать его по-настоящему умели только эльфы. Мастера они были, надо сказать, во всем, за что бы ни принимались. Да не хватайтесь вы за меч, милсдарь лыцарёнок, не вращайте на меня так страшно глазами. Получили вы свои шпоры – возрадуйтесь и берегитесь, как бы вам их в лихой день вместе с ногами не оторвали. Я об эльфах в отличие от вас знаю не понаслышке. Вы, с позволения сказать, еще только проскользнули из вашего папочки в вашу мамочку, когда я уже вовсю рубился с этим остроухим наказанием возле деревушки….как бишь ее….название еще такое смешное… запамятовал… старость – она не радость, ваша лыцарская светлость. Ну, а до того, как мы с ними, значицца, начали друг дружку дубасить посильно, я сталбыть частенько назначался в почетный эскорт к главе Торговой Гильдии, который много раз до этого самого тана наведывался. Потом то, ясное дело, вздернули его на воротах Вассенбурга аккурат в день начала военных действий. В народе, значит, объявили его эльфийским шпионом и пособником. Кто его знает, с чего бы это он так к эльфам зачастил? Кстати, справедливости ради стоит сказать, что отцы города задолжали Торговой Гильдии кругленькую сумму, а отдавать само собой не торопились. Потому и приняли с ликованием решение короля Ингвара Собирателя (тогда он был еще Ингваром Паршивым) пройтись по эльфийским вольностям огнем и мечом. И разом решили проблему своего долга. Без лишних переживаний. Ну, а я так решил не дожидаться, пока и меня под горячую руку решат с веревкой поженить, да и отписал командованию – так, мол, и так. Хочу, сталбыть, в передовых частях бить остроухую нечисть со всем моим прилежанием. И через день уже скорым маршем двинулся вместе с Вольными Копейщиками на помощь королю Ингвару. Окаянный это был народец, так я вам скажу, милсдари. Что? Нет, это я не о копейщиках. Те, конечно, тоже ангельскими характерами не выделялись, но сказать по совести до придворных короля Ингвара всем нам было ой как далеко. Еще кружечку пива, корчмарь, а то право слово язык прилипает к гортани. Благодарствую. Так о чем это я? О празднике Весеннего Равноденствия, который у эльфов назывался Sielfajmeen.
