Родословное сознание. Поиски сегодняшнего дня в прошлых веках
«…личность задавлена историческим наследием и сознает себя лишь сторожем родовых сокровищ».
А. П. Флоренский
«Самая старинная из привилегий (нобилитета) заключалась в том, что их потомкам (…) дозволялось выставлять восковые изображения умерших предков в фамильном зале у той стены, где была написана родословная».
Теодор Моммзен. “История Рима”.
Пока меня не сбила машина, я жил как многие дети разведенных родителей «на улице». Мать вяло интересовалась моим учебным “успехами” в школе, удивляясь в конце триместра только количеству двоек и троек в дневнике. После непродолжительных «моралей» она ставила свою подпись Банцевичуте-Вабалайте и забывала о моих «неудах» на следующие три месяца. По выходным дням я ходил в новую семью отца. Там меня вкусно кормили, и я сутки напролет смотрел телевизор. От «АБВГдейки» до «Вокруг Смеха» с пародистом Ивановым.
В маминой квартире, где я прожил с первого до восьмого класса, телевизора не было никогда. То ли по нашей с нею бедности, то ли по отсутствию у матери интереса к советскому официозу. Мать и дома-то почти никогда не сидела. Много времени я проводил сам по себе. Бесконечный фейерверк развлечений с пацанами… Приводов в милицию не было, но служители порядка иногда звонили в дверь нашей квартиры. Я прятался в шкафу от страха. Пронесло как-то. Обожал я попасть помидором с седьмого этажа в прохожего. А как горящий самолет пустил! Пожар был потом на третьем этаже, на балконе, куда упал мой «сбитый Мессершмит». Мент долго звонил опять в дверь.
Как я уже сказал, мы жили с матерью бедно, иногда только на скудные подачки отца. Официально мои родители не разводились, поэтому деньги отец давал «по настроению». А мать моя годами нигде не работала, хотя имела два диплома: физматовский вильнюсского университета и ВГИКовский. Не хотела работать «на советы». Отца это злило, и он не хотел кормить свою бывшую жену, «бездельника и картежника». Я стеснялся, что ходил зимой и летом в лыжных ботинках, с торчащими подошвами для крепления. Даже толкового портфеля у меня не было. Вместо портфеля мне бабушка отдала квадратный черный саквояж, оставленный ей за работу в счетной комиссии по переписи населения СССР. Чтобы я не так комплексовал из-за своего "фельдшерского" чемоданчика, бабушка приклеила красочную картинку с видом города Зальцбург.
Учился я в литовской школе, куда меня определила мать. Русский язык нам давали с 1-ого класса, по три часа в неделю. С 5-го класса начался и английский.
Одиннадцать лет моя фамилия в школьном журнале писалась на литовский лад – Ozerovas. Мышиный хвостик из "ас" меня иногда раздражал, но я тешился тем, что с хвостиками в Вильнюсе стояли памятники Пушкинасу и Левасу Толстоюсу.
"Полукровки" всегда находятся под пристальным взглядом их "чистокровных" сородичей, пытающихся определить, по чью же ты "сторону баррикад". И меня все время «брали на зуб», как монету, определяя, из какого я металла. И с пяти лет я привык жить в подполье, скрываться в дебрях, видимых и невидимых. Одним словом, был достойным внуком двух своих дедов. Один, потомственный русский дворянин, многие годы проработал замминистра связи в Литве, так и не вступив в Коммунистическую партию, а другой, по матери, литовец. Звали его земляки «князем» за добрый и веселый нрав.
Моя мать подростком была на четыре года вывезена в Сибирь со своей бабкой эстонкой Розалией Тюстик и дедом поляком Станиславом Банцевичем. Там же в Сибири провели долгие годы и другие мои родственники по материнской линии, сосланные туда еще до начала Великой Отечественной войны. Когда в Литву согласно зловещему пакту Риббентропа-Молотова вошли Советские войска, из Литвы в Сибирь потянулись эшелоны с "классово чуждым элементом". В основном, сорвали с насиженных мест «соль литовского народа»: крупных землевладельцев, католических ксендзов, военную и интеллектуальную элиту. На лесоповале в Красноярском крае в лагере Решёты умер мой прадедушка – литовец Антанас Вабалас. Он был депутатом литовского сейма и отцом семи детей. Прабабушка Паулина два раза пыталась убежать домой в Литву, но ее ловили и отправляли назад. На Алтае, в поселении Черемшанка она умерла в 1954 году, прожив в ссылке 14 лет.
Но не только русские морозы и лесоповалы убивали. Моего прадеда, 80-летнего поляка, в 1942 г. убил немец из проезжавшего мимо усадьбы грузовика. Просто так, для забавы. Немцы похохотали и уехали, играя в губные гармошки.
Моя литовская родня не любила русских. А русская родня литовцев, потому что прабабушку и брата бабушки немцы вывезли в вагонах из Новгородской деревни и отдали литовскому кулаку под Шауляем в рабство в 1941 году. Оттуда в 1944 г. перевезли в Германию и заставили работать на военном заводе. Освободили их американцы… Брат бабушки прожил длинную жизнь в Ленинграде, а прабабушка приехала к дочери, моей бабушке, и в 1949 году умерла. Похоронена на русском кладбище в Вильнюсе, на Липовке. Я намеренно оставлю свою литовскую сагу, дабы меня не начало мутить от раздвоения нравственных оценок одних и тех же событий в истории Литвы.
Итак, пока меня не сбила машина, я не сосредотачивался на мысли о своих предках. Знал отца, мать и бабушку по отцу. На фотографиях видел, каким был дед, и представлял его только по рассказам. Кем были предыдущие люди, знал очень фрагментарно и не имел времени этим заниматься. Мелькание ежедневных сюрпризов было важнее. Жил маленькими радостями школьных забав и приключений во дворе.
17 марта 1983 г., меня, перебегавшего дорогу в неположенном месте, сбил красный «Москвич». Отлетел я метров десять. Сила удара была такова, что я своей головой помял верхний угол машины у лобового стекла. Потом врачи говорили, что я «чудом» остался в живых. И три года хождения на костылях мне всегда казались «игрой в фантики» по сравнению с возможностью отправиться к праотцам. Свое пребывание в предбаннике «жизни загробной» я помню достаточно отчетливо, но здесь об этом говорить не время. Не та тема.
Став инвалидом на костылях, я окунулся в абсолютное одиночество, и НОВУЮ, теперь уже исключительно умственную жизнь. Невыносимую тоску больничных палат скрашивали книги, уколы понтапона и лечащий врач. Он приходил к моей кровати каждое утро в белом халате. Как ангел с гаечным ключом, он подтягивал обручи аппарата Гавриила Абрамовича Илизарова. Обручи сдвигали спицы, просверленные через кости голени и стопы. Кости сдвигались в свою очередь. Спицы рвали кожу и мышцы.
12 спиц и 24 отверстия, вспухших и гноящихся. Каждый день мой московский ангел из ЦИТО молча и бесстрастно, не обращая внимания на мои стоны, сдвигал по миллиметру кости левой ноги до нужной длины. Я тоже привык к этому движению. Я и теперь по миллиметру люблю сдвигать себя с накатанного пути.
