– За что? – пытался скрыть в голосе дрожь, но это было невозможно.
– Ищешь причинно-следственные связи? Здесь? – она ткнула указательным пальцем туда, где у неё, в теории, находилось сердце, а после – все тем же пальцем покрутила у виска.
Будто длинная очередь из детей, таких разных, но одинаково трясущихся от страха перед впивающейся в плоть острой иглой, поблескивающей в мерцающем свете лампы этого злосчастного кабинета… Слова в духе «охватить всю очередь взглядом не представлялось возможным» будут ложью. Ложью, потому что там, в конце вытянутого, как змеиное нутро, извилистого коридора, уже виднелась белая дверь. Очередь, пусть медленно, но все же – двигалась.
И лишь я не хотел верить в то, что это когда-нибудь закончится. Даже когда меня ткнут носом в потрескавшуюся сухую краску на двери, я (закрыв глаза, разумеется – человеческие глаза обладают поразительной способностью разъедать надежды и убеждения не хуже, а то и лучше серной кислоты) буду искренне верить в бесконечность змеи, частью которой являюсь, и в то, что найду за дверью лишь чешуйчатую голову, плавно перетекающую в хвост.
Но за дверью был он: грязный как чёрт хнычущий взрослый ребёнок. Чёрная вода капала с него, забирая с собой тепло морщинистого старого тела. Его увели, а мне протянули руку и, с силой схватив мою, втянули внутрь кабинета.
Порядок всегда был одним и тем же: первым в теплую, пока ещё, воду опускался толстый король. Он погружался так глубоко, что над водой оставалась одна только поблескивающая лысина, а корона казалась непреступными каменными стенами Кремля, окружающими со всех сторон этот безобразный безволосый холм. Королева, ещё толще, будто нарисованная кистью фанатичного до кругов минималиста, с горем пополам влезала в эту ванну следом. Вода к тому времени становилась холодной, на ее зеркально чистой поверхности появлялись первые паутинки грязи. Грязь напоминала акулий плавник, предвещающий появление хищника и разрезающий водную гладь, как нож разрезает масло.
Дети… Да, дальше определённо были дети. Смазанные лица, пребывающие в постоянном движении – зыбкие пески без намека на твердь, на устойчивость, на постоянство. Кабинет наполнялся визгом, в нем не было места ни восторгу, ни негодованию. Визг был поросячьим.
После были слуги. Бесчисленные, почитающие за честь тонуть в этом липком дерьме под одобрительные возгласы толпы. Нагое тело обволакивали клочки волос и кусочки королевской кожи, лед вгрызался в безвольное вяленое мясо.
Великая благодать и великое очищение.
– Ванна «для» короля?
– Ванна «после».
И весь город как на ладони. Мороз – заключенный, пленник улиц, вырезает грязными ногтями узоры на оконных стеклах в ожидании своего освобождения. Улочки и сами походят на эти безумные ветьеватые узоры. Сотни, нет – тысячи крошечных людей, людей-муравьев, блуждающих в лабиринте. Сотни… нет… Тысячи дорог, и все ведут в Рим.
– А в Риме – ванна. Старая байка.
– Байки становятся реальностью.
– Какой мне от этого прок?
Мороз трепал её волосы. Мороз вожделел.
– Хочешь принудить меня?
– Разве к этому можно принудить?
– Ну их же удалось… – кивок в сторону двуногих муравьёв.
– Их никто не принуждал. Они пошли сами.
– Почему?
– Потому что только так они могут прикоснуться к воде.
– И что это, по твоему, если не принуждение?
– Осознанный выбор.
Смешок. Она всегда была волюнтаристкой.
– Выбор? Между чем и чем? Жить непризнанным или быть признанным, но не жить?
– Это лучше чем ничего.
– Нет. Лучше – ничего.
Волюнтаризм и радикализм… Гремучая смесь.
Строчки. Сначала – отсеченные, разбитые на куски, будто их казнили, четвертовали. Их меняли много раз. Чернила поверх чернил. Она – их автор? Соавтор? А может – я просто использовал её, когда писал? Иллюзия неиссякаемости источника вдохновения, пересохшего колодца, в котором воды – на самом дне, и каждый божий день она обращается в пар, черным смогом валит из этого каменного дымохода, окруженного безжизненными песками. Глупо, что она есть. Глупо и прекрасно. Муза? Муза.
«Сделанный
На совесть…
Работает
На совести —
На топливе.
Возможности
С машиною сравнения
Не исчислить.
Для гордости
Нет повода.
И пусть без должной
Ловкости
Ума, но в общей
Сложности,
Пред нами предстает:
Человек – машина.
Человек – машина.
Металл обтянут
Кожей.
Он лезет вон из
Кожи,
Что б казаться
Непохожим.
Чувствуя себя
Вельможей,
Иль монархом, что средь
Ложа,
Умирая, завещает сыну
Строже
Быть с народом, где поодиночке
Каждый из них —
Человек – машина.
Человек – машина…»
Мне суждено стать Их частью. Частью короля, королевы, слуг, которым так и не дали шанса, детей, которых так и не нарисовали. А она останется здесь. Останется смотреть на муравейник.
Обществом порицаемая, с ледяной королевской водой незнакомая.
Я знал, что будет темно, но не думал, что будет так темно.
Ха. Это даже забавно – не слышать собственный голос. Так непривычно… Вы ведь прослушиваете меня, да? Что ж, это к лучшему. Вы наверняка хотите знать, почему я здесь. Хотите знать, по какой причине человек с Ценностью Для Социума под девяносто процентов пожелал вдруг «вырезать» себя из этого самого социума и подписал себе смертный приговор. Ждёте объяснения моих странных прихотей, потакая коим, жители нашей великой страны ослепили и оглушили меня, ввели в тело парализующий токсин и оставили здесь умирать.
Понятия не имею, где это «здесь». Это может быть огромный зал с множеством таких же, как я – мы всё равно не услышим друг друга. Это может быть тесная коморка со спертым воздухом. Когда придет время, вы просто нажмете одну из миллиона кнопок на панели, подача кислорода прекратится, я задохнусь и умру. Если так, то, прошу, не делайте этого прямо сейчас. Дайте мне время. Ради времени я сюда и пришел.
Ух ты! Я всё ещё жив! Потрясающе. Ни ядовитого газа, ни недостатка кислорода. Вы приятно радуете меня… Кем бы вы ни были. Хочется верить, что там, за бесконечными стеклянными линзами камер слежения и квадратами кристаллических мониторов, в вас и впрямь проснулась толика любопытства.
Знаете, ни один из этих бесконечных секретарей или хирургов никогда не спрашивал меня о причине. Апопто-гражданам нет места на войне великой страны с врагами Отечества!
Любопытство? Нет, самое искренне презрение застывало на их лицах, но лишь на одно мгновение. Потом передо мной появлялась стопка бумаг, которые необходимо было подписать. Полисы, бланки, свидетельства и согласия.
Нескончаемая макулатура, и всё – в ядерной пыли.
Вы тоже верили в их детские сказкочки? Про замкнутый круг без выхода, про пассионарную теорию, про вечное стремление к идеалу. Они говорили нам: «В тот день, когда утопия будет достигнута, мы уже отыщем в ней недостатки и будем стремиться к сверх-утопии. Этот цикл вечен, нет, и не будет в сознании людей такой идеи, на реализацию которой хватит ресурсов и при этом она будет совершенна». Промывка мозгов и не более, уверяю вас…
