ГСВГ
Служить так же необходимо, как и рожать. Но не надо путать эти два понятия, как делают некоторые.
…Уже бродили по перрону слухи, что нас отправляют за границу. Родственники наперебой давали советы, щедро подкрепляя их денежными знаками. Запомнились напутственные слова дяди Мутальмиса, которому сокрушить линию Маннергейма или сразиться с самураями было так же запросто, как вырастить душистый делишес в родном Кызбуруне. «Главное, когда снимешь часового, – не напороться на мину», – сказал он. У него было свое понятие о загранице. А может, шутил…
Наконец поезд тронулся, уменьшая и стирая лица родных и близких в потоке встречного ветра. Самые отважные еще долго сопровождали эшелон, напоминая машинисту правила вождения поезда, но и они поодиночке терялись, спрыгивая с насыпи на крутые берега Терека.
В Бресте, чтобы напомнить о предстоящей службе, нас посадили в теплушки для скота. Сквозь их щели мы изучали Польшу: там пахали сохой – видимо, у них еще существовало натуральное хозяйство. Действительно, банка тушенки являлась мерилом многих ценностей и достоинств. Через неделю возвратно-поступательных движений паровоз нашел, наконец, брешь в крепкой германской границе и очутился на пересыльном пункте. Памятуя о неофициальных словах брата насчет того, что до принятия присяги можно никому не подчиняться, я сразу же ввел собственный устав, противоречивший «дедовскому». Эти самые «деды» взяли себе за правило заходить в стоявший на отшибе туалет и грабить «молодых», пользуясь их неестественно беспомощным (хотя и вызванным естественными потребностями) состоянием. Одними ремнями, добытыми таким промыслом, можно было бы обеспечить всех скорняков Польши. Но вскоре это доходное место для новоявленных Котовских сделалось злачным и разорительным – началось повальное водворение «старикашек» на гауптвахту за аморальное поведение, выражавшееся в появлении в казармах в натуральном, то бишь обнаженном виде, что начальством истолковывалось как злостная пропаганда западного образа жизни. Но и на «губе» они продолжали чувствовать себя раздетыми, сидя под пронизывающими взглядами узкоглазых охранников, мечтавших испытать невиданное ими в степях оружие и поехать в отпуск.
Чтобы пресечь начавшееся брожение умов, Старченко, Афаунов, Ахаев, Хавояшхов и я были срочно увезены в гарнизон, где приняли присягу, а после этого на какое-то время потеряли друг друга из виду. Воинская часть находилась в городе, и сквозь решетку можно было наблюдать размеренную и пунктуальную жизнь горожан…
* * *
Первые полгода были самыми трудными. Ввиду того, что я игнорировал бытовавшие «неуставные отношения», более того – наплевательски относился к разного рода поручениям старшего призыва, со мной проводили индивидуальные занятия. Однако, научившись выполнять обязанности солдата, я стал провоцировать старослужащих на применение более изощренных методов унижения человеческого достоинства. Я не обращал внимания на обыски моей тумбочки, потрошение матраса в поисках спрятанного кусочка хлеба, бесчисленное объявление нарядов. Единственное, чего я не выдержал, – это коварного удара со стороны сержанта Галузо. До сих пор помню его лицо, стянутое маской какого-то нервного паралича и никогда не выражавшее эмоций. Так вот, однажды на утреннем осмотре он порвал фотографию моей любимой девушки… Меня удержали; поэтому, не имея возможности восстановить его мимику, я лишь пообещал всем вокруг, что на дембель они уйдут досрочно и что встречать их будут не конопатые матрешки с грязными от навоза руками, а прекрасные гурии райских кущ…
Надо сказать, что молодые часто убегали, и тогда ночью всех по тревоге отправляли на поиски, причем нередко – в болота. Пищу туда долго не подвозили – видимо, чтобы поддержать требуемый уровень злости. Спору нет, сбежать было трудно, но искать сбежавших – ничуть не легче, а поэтому жалости к ним мы не испытывали.
Как-то, прочесывая таким образом местность, встретил Артура Афаунова – он тоже еле дышал; обнявшись, мы пошли рядом, правда, время от времени тонули – по одному, – но оставались живы. Он горячо стал меня уговаривать тоже сбежать – дескать, до Рейна рукой подать. Черное море ему знакомо, а там…
С Артуром мы нашли беглеца, а с тем – общий язык, после чего вернулись с ним в часть, уверяя, что, покуда живы, не дадим ему просто так умереть. И он нам поверил: стал таким поборником чистоты, что частенько мыл огромный войсковой плац с мылом, каждый раз приводя в восхищение видавшего виды бургомистра города и в состояние истерики – гарнизонных домохозяек…
* * *
Изношенные подметки замедляют бег времени… Оглядевшись, увидел, что Афаунов часто исполняет обязанности главврача в санчасти, Султан Хавояшхов завладел клубом, Стар– ченко в изолированной радиостанции штаба от скуки дает советы то работникам одесской канализационной службы, то режиссеру якутского национального ансамбля, ну а Ахаев упорно считает себя гражданским и не здоровается с офицерами. К тому времени я и сам уже редко появлялся в расположении своего взвода – только ночевал. Но ни пронзительный вопль дневального «Подъем!», ни следующий за ним стук сапог уже не прерывал моих сновидений.
Прибыл новый призыв, и по утрам в спальном помещении стало твориться нечто необъяснимое. В конце концов, не вставая с кровати, я во всем разобрался: молодой узбек, призванный из желтых пустынь Азии, страдал энурезом, и так как молодые спят на верхних койках, «старик» Мальцев то и дело оказывался незаслуженно оскорбленным внезапным душем. Надо заметить, что раньше страдающих этой болезнью сразу же отправляли в Союз, но со временем это положение как-то забылось. Умудренные аксакалы могли не знать об этом, отправляя своего воина на службу, а стойкий в своих проделках «сынок» никак не мог сориентироваться в ситуации и еженощно обеспечивал побудку усталых бойцов, даже во сне не мечтавших о благодатных дождях далеких знойных пустынь. (Не просыпались только любители одеколона – тем, вероятно, снились «Полет», «Русский лес» и «Гвоздика»). Недели же через две наш «проказник» стал виновником настоящего столпотворения. Моя койка стояла у окна, так что обычно запахи не очень тревожили – уходили в коридор. Но тем утром стояла такая вонь, что казалось, будто ночью у нас здесь остановился на привал весь отряд отважного Субудай-Бога– тура: тяжелый случай произошел с новобранцем. Видимо, отчаявшись привлечь к своей персоне должное внимание, он решился на такой рискованный шаг, как дефекация непосредственно в спальные принадлежности. Чтобы не допустить выбрасывания кровати из окна вместе с владельцем, мне пришлось призвать к месту события известных азиатских «стариков». Они, впрочем, были ничуть не меньше поражены такими циничными действиями «земляка», явно граничащими с диверсией. Его лоб, напоминавший казан, в котором не один век кочевники варили баранов, крепко защищал мозговые извилины от града щелбанов и упреков на разных языках: все живо напоминало восточный базар, где какой-то негодяй решил вдруг повысить цену на свои тыквы. «Басмач» же, словно изваянный из самана, не шевелил ни ухом ни, да простит меня Аллах, рылом. Потомки кочевых племен, учитывая столь явное слабоумие подсудимого, вынесли ему справедливый и гуманный приговор: каждый раз после отбоя он отправляется ночевать в туалет, а на место имеет право вернуться после
