Я появился на свет холодным дождливым октябрьским днем тысяча девятьсот восемьдесят шестого года. Мать однажды рассказала мне в припадке откровенности, как она под проливным дождем сама добиралась в тот день в больницу, потому что отец как всегда работал. Сколько его помню, он постоянно пропадал на работе, и днем и ночью. Днем на лесопилке, по вечерам подрабатывал грузчиком сразу в нескольких компаниях. Конечно, с таким-то графиком, где ему взять свободного времени, чтобы уделить его семье. Мать вела колонку в местной газете, давая советы о том, как правильно налаживать отношения и выращивать гладиолусы. Вот вам прекрасный пример – для того, чтобы давать советы, не обязательно в чем-то разбираться. В нашей семье каждый был сам по себе, впрочем, и семьей-то по большому счету нас назвать сложно. Так, собрание людей под одной крышей.
Поэтому нет ничего удивительного в том, что я стал трудным подростком в определенном смысле этого слова. Я не был дебоширом или наркоманом, неплохо учился и приходил домой вовремя. Вся «трудность» заключалась в том, что никто не знал, как общаться со мной. Люди, окружавшие меня, нагоняли скуку, и чаще всего я молчал, потому что не понимал, зачем вообще открывать рот, чтобы обсуждать такие простые вещи как погода, футбол или просмотренный фильм. В каком-то смысле я был бунтарем, плевать я хотел на общественное мнение. Жил в своем мире, со своими правилами, делал все что хотел и как хотел. Единственный человек, который выносил меня тогда – это Санни (прим. от англ. sunny – «солнечный»). На самом деле его звали Роберт, но никто, ни родители, ни даже учителя его так не называли. Я уже и не помню, откуда у него появилось это прозвище – Санни. Наверное, из-за рыжей шевелюры и веснушек. Санни был пацифистом, и никогда не влезал ни в какие конфликты. Как же для него было важно, чтобы все вокруг его обожали. И его обожали! Позитивный, общительный, как лучик солнца в нашем сером мире. Первая и последняя маска, которую он успел примерить.
Никто не понимал, почему он общается со мной. Казалось бы, что у нас может быть общего? О, у нас было очень много общего. Наша буйная фантазия не давала никакого покоя его родителям. Они ругали его, сажали под домашний арест, запрещали общаться со мной и смотреть телевизор. Мои родители по большому счету моей жизнью не интересовались. Главное пришел к ужину, ну, или хотя бы к завтраку – уже хорошо.
Мы жили на юге Германии в небольшом доме за городом на окраине леса. Здесь прошло наше детство. С рассветом мы с Санни брали велосипеды и уезжали в лес. Построили шалаш, перетаскали туда кое-какие вещи, посуду и даже какую-то еду. Мы разводили костер и готовили на нем рыбу, которую ловили в Дунае. Однажды, прочитав «Приключения Гекльберри Финна», построили свой плот и хотели пуститься на нем в путешествие, но он развалился, проплыв пару десятков метров, и мы чудом смогли вернуться на берег. Помню, боялся воды, наверное, месяц.
Вообще, мы совершали много экстремальных поступков. Прыгали на спор с крыши, разбивая колени и раздирая в кровь ладони. Гоняли наперегонки на велосипедах. Стреляли в птиц из самодельных рогаток, а как-то раз Санни тайком взял у отца воздушку, и мы подстрелили дрозда. Он был такой маленький, беззащитный. Хорошо помню этот момент первого знакомства со смертью. И это странное чувство жалости и разочарования и вопрос: зачем? Просто так? Ради забавы? Но в этом не было ничего забавного, это казалось слишком жестоким. Дрозда мы похоронили и с тех пор больше никогда не охотились на животных. По крайней мере, тогда, в детстве, вместе.
Заводилой из нас двоих был Санни, а я старался ни в чем не уступать ему. Вспоминая сейчас те дни, я замечаю, что Санни всегда ходил по краю, всегда искушал судьбу. Кто знает, был ли у него на самом деле шанс дожить до пенсии.
Потом, когда мы немного подросли, стали играть в футбол за школой с другими ребятами, но я с ними не особо дружил, я не разделял их интересы. Да и пинать мячик мне как-то не особо нравилось. Куда интереснее сидеть ранним утром на скалистом берегу покрытого молочной дымкой Дуная и мечтать о будущем.
«Когда вырасту, – говорил Санни, – стану ученым-археологом, как Индиана Джонс, – глаза его горели, когда он говорил об этом, – буду искать артефакты и попадать в разные приключения». Я же мечтал о том, как найду через пару-тройку лет какую-нибудь работу и стану жить отдельно от родителей, зарабатывать деньги сначала на машину, а потом найду себе красивую девушку и женюсь на ней. И все у меня будет просто, как у всех, как должно быть. Какая наивность! Санни всегда витал в облаках, я же твердо стоял на земле. Я был уверен, что чудеса никогда не происходят с теми, кто их ждет. Я мог рассчитывать только на себя и был почти готов прожить долгую и скучную жизнь, как мои родители, а до них их родители и их родители, и так далее до Адама, или от кого мы там произошли.
Все шло своим чередом, и когда нам было по четырнадцать, мы оба влюбились в одну и ту же девочку. Ее зовут Анна. Она приехала из Берлина. Когда ее родители погибли в какой-то катастрофе, опеку над ней взял дед. Мы думали, что ему лет сто и долго он не протянет, но он был единственным, кто у нее остался. Жизнь обошлась с Анной жестоко, но она не сдавалась. Всегда с улыбкой. До сих пор помню, как впервые увидел ее на пороге класса пасмурным зимним утром. Казалось, она появилась откуда-то из другого мира: ее щеки румянились от мороза, большие голубые глаза блестели и на светло-рыжих кудряшках таяли снежинки. А ее улыбка… За ее улыбку я был готов отдать все на свете, лишь бы она улыбалась только мне.
