Первое воспоминание – образ коридора. Старый коричневый палас с затершимся и сморщенным узором в том углу, где проливают воду и топчутся все, кто с порога. Одинокий плафон в высоте потолка с резными фигурками мальчика и девочки по краям. Пузатый холодильник, стоящий на пути в ванную. Перекидной календарь на стене. Старые часы. Свет. Он виден уже из кровати – широкая полоса на ковре, в соседней комнате.
Я не помню мгновения, когда она появилась, не помню, когда открыл глаза. Сквозь сон слышу скрип половицы под затершимся углом. Но и без него мысленно вижу знакомый поворот прихожей, подол цветастого халата, мальчика и девочку, часы. Молниеносно вспыхивает в голове: раннее утро, лежу в кровати, по коридору идет бабушка. Утро казни. Шаги безжалостно торопливы. Они идут – и в их отзвуке слышен мой приговор: пора вставать, пора завтракать, пора в школу. Пора на казнь. С безумным отчаянием, на грани сна и реальности, я сжимаюсь и замираю от ужаса, жду следующего мгновения. Сбитое с толку сознание еще не уверено. Может быть, только шесть или половина седьмого, и есть еще возможность. Только бы понежиться две минуты, одну, тридцать секунд – только бы не теперь, не сразу. Сначала разум должен принять, осмыслить неизбежное. Побыть в безопасности теплой постели – только здесь. Но слабая надежда угасает. В глубине спящего сознания лежит уже готовый ответ. Это непроизвольное воспоминание, горький опыт, инстинкт, который не обманешь и который говорит: «Нет, они приближаются, они ведут за собой реальность – самую настоящую и неопровержимую. И самое большое и теплое одеяло бессильно против нее». Я напрягаю слух в последний раз, но широкая полоса утончается, вытягивается, достает до моего порога – дверь открылась. Еще мгновение – и темный силуэт бабушки возникает в проеме. Думая, что я еще сплю, она тихо и ласково зовет меня по имени. Слова ежедневного приговора, слышанные сотни раз, прибавляются к нему, как по уставу. Каждый день, с понедельника по пятницу, ровно в семь часов, приговор оглашается, без жалости и промедлений. Слушайте же все: наступил новый день – учебный день! Тут же, не дожидаясь ответа, силуэт исчезает, возвращаясь тем же путем, что и пришел – с поворотом у холодильника в конце.
Мое тело, стрелой вытянувшееся по постели, бессильно опадает. Признавая бессмысленность спора с неизбежным, оно наслаждается блаженством – последними его секундами. Я откидываю голову на подушку, делая вид, что никуда не спешу, хотя отлично знаю: уже сейчас правой ноге, а за ней – и всему сонным теплом согретому телу – придется столкнуться с холодной действительностью – действительностью черной комнаты. Особенно ужасна она зимой – контраст с постелью разителен. Не в силах выдержать яркого сияния, преодолевая мелкую дрожь мыслей и всего тела, встаю и шатающейся походкой приближаюсь к ванной. Равнодушный щелчок – и тот же невыносимый блеск вокруг, стук капель, отсыревшие за ночь объятия. В зеркале над раковиной с трудом узнаю чью-то угрюмую, беспомощно щурящуюся физиономию. От неприкрытого отвращения ко мне она опускает глаза и бледной тенью выползает из комнаты. Снова щелчок – и тьма. Прохожу в кухню – и, сгорбившись, устраиваюсь в привычном углу. Желтые, потемневшие от копоти обои все те же. Более отчетливый, но скрытый сиянием силуэт бабушки наклоняется и ставит. Перед глазами – тарелка. За ней, как из ниоткуда – вилка, чайная ложка. Долго и звонко болтаю ею в чашке, стараясь размешать два кубика, давно уже растворившихся. Задерживаю взгляд на пузырящейся пенке – весело кружится в чайном водовороте. Изучаю фарфоровый узор чашки – набор скучных и однообразных завихрений. Нехотя вспоминаю о завтраке. Поддеваю на вилку кусочек и с любопытством разглядываю: омлетный материк, воздушную его поверхность, многочисленные дырочки и порочки. Внимание привлекает люстра. Нечеткое от колебаний отражение глядит на меня со дна. Почти залезаю туда носом, рассматривая во всех подробностях. Ощущение, будто прошла минута, быстро исчезает. Вздрагиваю каждый раз, как поднимаю голову. Часики. Квадратные и синие, они неслышно тикают напротив. Вместо одной потеряно пять – но время как будто бы остановилось. Резкими движениями опускаю и поднимаю вилку – быстрее и быстрее – но люстра все глядит и отвлекает. Теряю еще три или четыре. Большая стрелка почти у пятнадцати. Пора допивать чай и чистить зубы. Знакомый силуэт возникает справа. Он выполняет плавные и незаметные движения, затем исчезает – и появляется снова. На мысли об их назначении сосредоточиться трудно. Но есть твердая уверенность: благодаря ним выполняется важная для меня работа. Значение ее является даже решающим – но изучение чайных глубин поглощает все время и силы. И еще. Со всех сторон кухни обступают размышления – о многочисленных сегодняшних несчастьях. Поначалу туманные, как правая половина (в двух углах там прячутся раковина с плитой), они постепенно проявляются.
В первом ряду стоят обдуманные тщательно еще вчера – по много раз каждое. Одно – контрольная по математике, страшная из-за темы, которую проболел. Моей вины в этом нет – но теперь я отстал. Перед товарищами, которые все знают, чувствую себя беспомощным. Другое – глупое признание о Рите, которая мне нравится. Я сказал это случайно, в присутствии Саши и Никиты. Саша не расскажет – но может Никита. Он дружит с Колей Фадеевым, который тоже влюблен в Риту – либо как брат ей. Хотя, может быть, никто и не понял, не воспринял всерьез. Но избавиться от мысли, что Никита расскажет – при всех и при ней – невозможно. Все они будут смеяться. Когда же войду в класс, начнут переглядываться – но вслух не скажут. Потом кто-нибудь (наверное, Никита) обязательно подойдет и сообщит, что они знают – что знает она. Но такие разговоры между мальчишками ничего обычно не значат. Это была шутка, ее могли и не понять – и уж точно не понял Саша, помешанный лишь на оружии и стрелялках. Никита же любит подраться, пошутить – но вот сплетничать… Есть еще и третье – урок физкультуры. Хотя это будет в четверг, заранее стыжусь. Знаю, что не смогу прыгнуть через козла. Но хуже всего – канат, который неизбежен. Уж лучше не приходить, чем так опозориться. И, хотя ладони мои становятся липко-влажными (желудок же предательски сдавлен), я думаю о нем – о спасительном островке надежды. О большой и мягкой постели, готовой приютить меня на несколько мгновений – последних и сладостных, после которых наступит конец.
С этой мыслью бодрее вышагиваю к ванной. Отчужденное ото всех существо по ту сторону зеркала вялыми и заученными движениями чистит свои зубы. Наконец, можно вернуться к себе, и, затаив дыхание, я проскальзываю в комнату. Но совершенно случайно, на стене, замечаю: осталось десять, семь, пять или – о, ужас – три минуты! Мгновенно нырнув под оделяло (еще теплое) я закрываю глаза – и начинаю думать. О том или о той, кто скажет несколько слов, утешит, объяснит, что это не навсегда, что очень скоро я вернусь – и что мы опять будем вместе. Обычно тот или та – персонажи из книг или мультфильмов, которые после обеда смотрю я каждый день. В моем воображении все они умны, находчивы и дружелюбны. Все они всегда знают, чем порадовать меня – и чем снабдить в утреннее путешествие. Чтобы дорога не казалась такой длинной, а утренняя тьма – настолько непроглядной и глубокой. Сейчас это девушка из рекламы жвачки, в которую я влюбился несколько дней назад. Она особенно нежно улыбается мне, и ее мысленное присутствие мгновенно успокаивает меня. Замечтавшись, я вскакиваю и устремляю молящий взгляд на будильник. Великодушнее, чем кухонный коллега – но честный – он прямо заявляет, что все страхи и опасения мои напрасны – ведь в полусне время течет для нас медленнее. А, значит, есть еще пять, три – хотя бы одна минута. Вечная минута безопасности. Эту последнюю я провожаю взглядом, особенно отчаянным и жалобным, следящим за движением стрелки на протяжении всех ее шестидесяти шажочков. С видом приговоренным и убитым спускаю поскорее ноги, накидываю рубашку, джинсы и свитер. Внутренний холодок (предатель, объединившийся с комнатным) возрастает с каждой минутой. Взвалив на плечи портфель, переступаю порог – и вижу у выхода бабушку. Она уже готова. Она улыбается.
