Ночь мрачным саваном упала на город, приведя за руку свою подругу – тишину. Вслед за ними подкрался влажный туман. Ветер, гонявший обрывки мусора по грязным улицам, замер, решив вздремнуть и набраться сил.
Звуки потонули в непроглядной мгле, и даже звонарь оставил церковный колокол в покое. Либо устал от пронизывающего холода и ушел на покой, нарушив правила. Либо покой его стал вечным, и за ним на рассвете прибудут могильщики, дабы препроводить бренное тело в последний путь.
Тьма кралась между домами, робко перебирая лапами по кишащей помоями мостовой, подолгу замирая над встреченными ею неподвижными телами, словно принюхиваясь.
От этого города отвернулись не только звезды, скрытые пеленой густых облаков. От него отвернулся Господь.
И не важно, где вам посчастливилось родиться. Бедные лачуги рыбаков, двухэтажные дома зажиточных торговцев, поместья аристократов с ухоженными садами – Смерть пришла ко всем.
Портовая часть Лондона, населенная бедняками, пострадала от болезни сильнее всего. Плохая пища, тяжелая работа и нехватка сна делали свое дело. Бóльшая часть домишек с красными крестами на стенах погрузилась в траурный мрак, изредка прерываемый стонами умирающих.
В одной из хлипких хибар на самом берегу Темзы все еще теплилась жизнь. Дом, если так можно назвать это строение, был маленьким и отнюдь не крепким. Сквозь полусгнившие доски просачивался влажный холод, тянущийся с реки, и даже жаркое пламя кухонного очага не могло согреть живущих тут людей.
Стен внутри не было. Кухня отделялась от спальни невысокой перегородкой, и стоны больной ничто не сдерживало. Как и амбре от грязного белья, немытого тела и гниющих наростов на коже.
На узкой кровати с серой, с прорехами, простыней, мокрой от пота, лежал ребенок. Кукольной внешности девочка с пшеничными кудрями, губками бантиком и большими голубыми глазами, сейчас прикрытыми в полудреме. И даже болезнь не могла испортить ее ангельское личико. Влажные волосы облепили лоб. Десятилетний мальчик, такой же светловолосый и светлоглазый, вздохнув, провел мокрой прохладной тряпицей по ее лицу, пытаясь облегчить лихорадку сестры.
Из-за перегородки выглянул краснолицый мужчина средних лет, недовольно поморщился, глядя на больную дочь, затем перевел взгляд на сына, и недовольство вылилось в ядовитые слова:
– Шел бы ты оттуда, сын. Или тоже помереть торопишься?
– Она не умрет, – продолжая протирать ее лоб, спокойным голосом ответил мальчик, хотя внутри все клокотало от гнева.
– А то как же. Кончается она, не видишь, что ли?
Его сын промолчал, не желая ввязываться в бесполезный спор. Но его молчание еще больше разозлило отца.
Мистер Джонсон и в лучшие свои годы не отличался добрым нравом. А сейчас, будучи напуганным от осознания скорой и такой мучительной смерти, и вовсе казался мальчику исчадием Ада. Ни слова без едкого упрека, ни взгляда без затаенной злобы.
Агнес Эббот, круглая сирота, вышла за него, чтобы избежать еще худшей участи. Обладая кротким покладистым характером, она с первого дня свадьбы столкнулась с грубостью и тяжелой рукой мужа. Но никогда не перечила ему, стараясь утихомирить мягким голосом, нежной улыбкой и соглашаясь с каждым его словом. В отличие от среднего сына.
– Что, и сказать нечего? Я с тобой разговариваю, Корнелий!
– Я верю, что Констанс поправится, – тихо ответил тот.
– Одна вера у нас и осталась. Да только ею сыт не будешь. Ступай сюда, займись рыбой.
– Не хочу оставлять ее одну, – заупрямился Корнелий.
– Да не помрет она прям сию секунду. Рыбу надо почистить. А мои пальцы с этим не справятся.
От постоянных выходов в море в любую погоду руки мужчины уже несколько лет изуродованы артритом. И ему больших трудов стоило даже закидывать сети. А уж их починкой и вовсе давно занимались его дети и жена. Мужчина понимал, что недолго ему осталось быть рыбаком, и это тоже захлестывало его бессильной яростью.
– Я сказал – на кухню! Живо! – рявкнул мистер Джонсон, едва удерживаясь от того, чтобы дать сыну подзатыльник.
Корнелий кинул на него взгляд исподлобья, и, не ответив, оставил вахту у постели умирающей сестренки.
Чума – Великий Уравнитель. Нет от нее спасения. Никто не может избежать ее карающей тяжелой длани: ни нищие, ни короли.
Кристофер, старший сын семьи Джонсон, год назад отправленный на службу к кузнецу Эндрюсу, скончался пять дней назад, о чем сообщили краткой запиской. Агнес Джонсон, хозяйка этого дома, мать троих детей, отошла в мир иной позавчера, разбив сердце Корнелия.
А теперь она. Малютка Констанс, четырех лет отроду, нежно любимая и братьями, и матерью, к которой даже отец относился со снисхождением, особо не гневаясь на нечаянное баловство девочки, умирала. Корнелий невыносимо страдал, безмолвно плача и ведя мысленный диалог с Богом, обвиняя его в мучениях сестренки.
Рыбина была тощей, с острой чешуей и мелкими костями. Негодный улов, что греха таить. Но даже эта несчастная рыбешка казалась мальчику сейчас королевским кушаньем. И он надеялся, что эта трапеза поможет Констанс продержаться. Три дня они сидели на черствых краюхах и воде, так что и больные, и пока еще здоровые жители этой лачуги день за днем теряли силы.
Сделав надрез под жабрами и вскрыв брюхо второй жертве отцовского улова, Корнелий рывком вытащил внутренности, поцарапавшись об острый хребет.
– Проклятье! – воскликнул мальчик и сунул кровоточащий палец в рот.
– Это ты там мне завязывай! – услышал его возглас отец. – Мал еще больно для слов эдаких. И что ты там возишься? С голоду помрем всем семейством, пока ты эту проклятую рыбу елозишь. Что ты с ней, как с девкой, церемонишься?! И не выкидывай кишки! Сварим суп. Глядишь, Констанс от бульона лучше станет.
Корнелий кивнул, стараясь не выказать удивления. Несмотря на всю черствость и грубость, отец любил сестру, раз не терял надежду на ее выздоровление. Или, может, удумал подбодрить сына, видя, как у того все из рук валится от навалившегося горя. А вдруг он не настолько плох, как думал всю свою недолгую жизнь Корнелий?
Кинув тощих рыбешек на чугунную сковороду, Корнелий добавил угля в печку и задумался о непростых людских нравах, не заметив, как к очагу подошел отец.
– Опять уголь тратишь? Где ж я тебе сейчас его найду? – взревел тот, разом потеряв мелькнувшее пару секунд назад благодушие, и все-таки отвесил сыну затрещину. – Вот ведь паршивец! Смерти моей хочешь?
– Холодно, – еле сдерживая слезы обиды, произнес мальчик. – Констанс лихорадит. Я хотел, чтобы она согрелась. Да и твоим рукам от огня польза будет.
