И снов нескромная невинность
Счастье – что оно? Та же птица:
Упустишь и не поймаешь.
А в клетке ему томиться
Тоже ведь не годится,
Трудно с ним. Понимаешь?
Я его не запру безжалостно,
Крыльев не искалечу.
Улетаешь?
Лети пожалуйста…
Вероника Тушнова
Ленка, моя Ленка! Её присутствие насыщало атмосферу терпким запахом грешных мыслей, сверкающих электрическими разрядами с эффектом гало на налитых влекущим могуществом соблазнительно рельефных упругих выпуклостях, которые были будто намеренно выставлены напоказ.
Чтобы понравиться именно мне.
Конечно, я так не думал, это было совсем не так, но справиться с вожделением уже было невозможно: наши отношения, продолжительное время курсирующие в фарватере невинных платонических чувств, предполагающих беседы, прогулки, изредка поцелуи, зашли в глухой тупик.
Не знаю, чего хотела Ленка, как представляла себе динамику доверительной близости: я держал в уме, усиленно фантазируя, единственно возможный вариант, в котором секреты и интимные тайны между юношей и девушкой перестают существовать: если любишь – всё должно быть по-взрослому, включая семью.
Её изумлённо расширенные, то ли испуганные, то ли застывшие в восторге удивительно серые бездонные глаза позволяли с лёгкостью необыкновенной заглядывать в глубину целомудренно-бесхитростной души – девственной и чистой, как вода в лесном роднике.
И это не метафора, даже не гипербола, это реальное положение вещей.
Но время не стоит на месте, оно динамично: после любого первого шага обязательно последует второй, даже если намерен стоять как отшельник-столпник на пятачке, размером с арбуз.
Я думал о своей девочке как о единственном в целом мире награде, думал всегда, даже ночами, особенно остро чувствуя потребность находиться рядом, когда смотрел на почти поспевший лунный диск, на рассыпанные в кромешной тьме мириады светлячков, до которых не дотянуться, не дотронуться.
Звёзды далеко, а Леночка рядом – только руку протяни. Но это тоже иллюзия, тоже обман: на неё можно было смотреть, вдыхать душистый ладан её волос, которые щёкотно лезли в нос, когда мы сидели впритирку; можно держать девочку за руки, дуть дурашливо на нос, прижиматься щекой, обнимать иногда за плечи.
Это всё. Всё, что дозволено, непонятно, когда и как навязанным этикетом.
Даже целовались мы лишь в воображении.
Нет-нет, я не был обижен, не чувствовал себя отверженным, просто хотел большего, хотел попробовать всё, чем могла удивить меня любимая. Я видел, чувствовал, знал, что запас девичьих тайн неиссякаем. Меня влекло любопытство и нечто большее, чего невозможно выразить словами.
Так было в восьмом классе, потом в девятом.
В десятом я окончательно почувствовал себя взрослым, хотя на фоне одноклассников, которые с лёгкостью необыкновенной рассуждали на не вполне этичные темы, обсуждая без стыда результаты интимных свиданий, выглядел щеглом, не умеющим летать.
У Леночки, как и у меня, не было друзей: на них не хватало времени. Мы всегда были вместе.
Разлука, даже на несколько часов, вгоняла меня в тоску, побуждала философствовать в негативном ключе: что, если не станет Леночки, допустим, нам необходимо по той или иной не зависящей от нас причине расстаться? Основания не важны: её нет рядом. Этого достаточно, чтобы испытать муки одиночества. Зачем жить, если нет её?
Мы достаточно долго были вместе, усвоили толику бесценных уроков: научились целоваться, не отвлекаясь ни на что, по несколько часов кряду. Рассказывать детали не стану – каждый должен освоить эти навыки сам.
Казалось, что сделать это лучше меня никто не сможет.
Леночка была ненасытна и будто бы пьяна, я – чувствовал себя непревзойдённым любовником.
И вот мы вдвоём, на озере, где нет и не может быть никого, кроме нас. Короткое тундровое лето, недели две-три – не больше.
Мы переехали на мотоцикле через два болота и три Тамарки, глубокие, но узкие северные речки, в прозрачной воде которых плескались окуни, щуки и серебристые пелядки. Кричи – не кричи, никого, километров на двадцать, если не больше.
Ленка не понимала или делала вид, что не осознаёт, для чего мы здесь, что должно произойти в ближайшие несколько минут или часов, но ничему не препятствовала, словно оцепенела или впала в прострацию.
Она была то ли в шоке, то ли в эйфории, требовала немедленно включить магнитолу, хулиганила, звала танцевать.
Неопытная. В тундре нельзя расслабляться, особенно в начале лета: считаешь до десяти и уже ночь.
Шучу, это было утро.
Несколько забросов спиннинга обеспечили нас ухой. Сухостой под рукой. Двухместную палатку мы поставили минут за десять, лагерь разбили играючи.
Солнце пекло неимоверно, даже заставило нас раздеться: не так, как могут представить себе жители юга или средней полосы – мы сняли лишь свитера и фуфайки. Одежда за полярным кругом многослойная даже при температуре в двадцать градусов тепла: специфика климата. Комаров и мошку никто не отменял.
Я знал, зачем приехал: у нас было три до безобразия романтических дня.
Я и она, она и я. Даже во сне мне не могла подобная фантазия явиться.
Невостребованное томление, нечто, о чём Леночка наверняка слышала, определённо знала из девичьих откровений, туго распирало обтягивающую её упругую грудь кофточку, выплёскивало волны неизведанного, загадочного возбуждения, отчего её лицо горело стыдливым румянцем. Подругу накрывала растерянность и робость, если случалось слишком пристально посмотреть мне в глаза, особенно когда этот взгляд нечаянно рассекречен. Я это чувствовал, видел.
Именно потому нервно смеялся. Смеялся просто так, чтобы подбодрить себя, чтобы купировать ненавистную робость. А ещё потому, что возбуждён и испуган был сверх всякой меры. Потому, что хотел целовать её везде, прикасаться к самому-самому, хотел прижимать её настоящую, без покровов и тайн, поглаживать, где попало живую трепещущую плоть, не сдерживая себя, по вдохновению.
Хочу, хочу!
Хочу чувствовать всё-всё, что и она, даже больше, внутри и снаружи, когда моей руке позволено хозяйничать даже там, где нельзя, когда мы вместе как единое целое.
Хоть бы знак подала, что пора, что уже можно!
Три дня. У нас в запасе три бесконечных дня.
– Ленка, дурёха,– очнись, наконец! Ещё мгновение и ты уже ничего изменить не сможешь, – мысленно кричу я, опасаясь того, что девочка услышит мои мысли.
Уха выкипала, мы целовались.
Объяснять и выпрашивать не пришлось.
Раздевались по отдельности, по разные стороны от прибрежного кустика. В воду заходили, не глядя, как в игре, когда нужно с завязанными глазами срезать с ниточки приз.
Я держал пальцы крестиком, хотя презирал суеверия.
Моя Ленка. Моя, моя!
Мы стояли обнажённые, возбуждённые, растерянные, испуганные откровенным недоверием, тревожной настороженностью, напряжённым ожиданием то ли обретения, то ли потери чего-то весьма важного: ведь видели мы друг друга нагими впервые.
