Я ехал к матери через сады в телеге,
С вожжами старый шорник, тоже с Гая
1,
Ну что, – спросил он у меня, – опять набеги,
И так же в мае?
Так, стало быть, прошла ещё одна година,
Японский Бог, и что в звездáх за спешка,
Остался я один, да, вон, еще скотина, —
На небе Стешка.
Давай помянем бабу-то, что ж мы, не люди,
Под сеном у меня укрылась фляга,
Ну, пухом ей земля, и пусть с ней ангел будет,
А с нами брага!
Как ручеёк она меж камней известковых,
Всё сдобрит песней – дойку, стирку, калду
2,
За ней тогда всё увивался участковый,
Убил бы падлу!
Но сам тогда он наказал себя за норов, —
Зачем лезть на рожон, да после браги,
Его тогда на «чёрном воронке"
3 и в город,
Подох в тюряге.
Что за напасть, как чёрт урчит сегодня в брюхе,
Глаза слезятся на ветру, хоть выколь,
Видать, давно не украшал я крест старухе
Живой гвоздикой!
Ты, верно, засыпаешь от моих историй?
Наплюй на них, поспи на сене малость,
Мне не гореть уже от счастья и от горя,
Что делать, старость!
А сам-то про себя хоть помнишь свою кралю?
Бывало, вижу вас, – сидят, воркуют,
И нешто не дурак, что променял Наталью
На городскую?
Глаза-то у неё – горящих два уголья,
Бывало, взглянет, – всё нутро зарúтся,
И как в тумане слышу, – здравствуй, дядя Коля!
Всё думал – снится.
То яблок сунет мне румяных, то смороды,
А я всё ладил ей зимою санки,
Видать, и в наши родники и огороды
Слетает ангел.
А как она сейчас? – Так, значит, оклемался!
Вот в буркалы твои смотрю и вижу,
Запросто так, как тень, по свету ты скитался
С горою книжек.
А жил бы здесь, смотри, ну где ты сыщешь
Такую сучью красоту с телеги?
Её спокон веков, ни за какие тыщи
Вот, человек, возьми, душа и ум – потёмки,
Всё что-то ищет, ёрзает, бросает,
И подстелить бы рад себе под зад соломки,
Но где, – не знает!
Ты, вот что, уши-то свои закрой, на милость,
Мне бы сказать тебе о ней немного,
В твоих руках она, как солнце, вся лучилась,
И ты был Богом!
Ты мог её создать величьем своих искор,
И бабья суть её свилась бы в зори,
Ну, кажется, приехали, тебе тут близко,
Чай, помнишь, что ли?!
И, больно, не серчай на старика-шишигу,
Вон, отмахали две версты, и нате!
Сподобься уж, зайди и захвати мне книгу
Чайку попьем с тобой, собрал я много мяты,
Клубника в погребе, варила женка,
У старого моста найдешь мои палаты,
Там, где колонка.
Я провожал его открытым долгим взглядом,
Жизнь не скрутила старика в цигарку,
Не подобает нам учить ходить за стадом
В горах овчарку.
Мой дом увяз в саду, два дня я дурью маюсь,
Почистил двор, отнес весь хлам на свалку,
А в три часа утра я с шорником встречаюсь —
Звал на рыбалку.
Его все Митричем зовут тут в околотке,
Прошел войну, медалей два десятка,
И было время – шибко пристрастился к водке,
Душа – загадка!
А в кич
6 его определили по раненью,
В стройцехе с хромотой он не работник,
Вот сбруи и латал под старость, к сожаленью,
Хороший плотник.
Сухой короткий свист – тут тоже своя марка —
Никто не мог под Митрича сработать,
У вишенника встал и ждет, в зубах цигарка
Под самый ноготь.
Две удочки в руке, махнул – Айда на лодку!
Без нас лещи и караси тоскуют,
А лещ хорош поджаристый с лучком под водку,
Его смакуют!
Ты весла то не рви, куда нам торопиться?
И солнце не сползло еще с Америк!
Смотри, сожрал туман, как призрак бледнолицый,
Зеленый берег.
Привольно здесь, скажу, в затоне рыбы уйма,
А тишина, – хоть режь ножом на булку!
Вчера уключину поставил на полдюйма,
А бьется втулка.
Так распугаем всех подлещиков в округе,
Иди в полхода, мы почти у места,
Вот так подумаешь о рыбах на досуге,
Но как же отчего? Тут вольница и пища,
А щука в этих водах редко ходит,
Она по каузам
8 все с голодухи рыщет, —
Ей там свобода.
Давай-ка шепотком, а то мы как два гуся
Разгоготались на ворон и галок,
Шепни там рыбке под водой, благой Исусе,
Клевать на сало!
Я на корме сижу, у старика середка,
Сидим как пара белых изваяний,
Он и спроси меня – почем в Китае водка,
И разговоры завязались между нами
О Лао-Цзы
10, над чем корпел китаец,
И почему сквозь ревы мировых цунами
Проходит старец?
Сидим уж битый час, следим за поплавками,
И хоть бы так, для смеха кто-то клюнул,
Но мой старик хитрит, невозмутим как камень,
Другой бы плюнул.
Ты вот что мне скажи, куда девались, на хрен,
Все эти караси, ети их в душу?!
Давай с тобой рыбак по тридцать граммов ахнем
За баб и сушу!
Попробуй, откажись! От этого напора
Сам Горбачев бы опрокинул рюмку.
Вот нету в нашей сучьей жизни коленкора!
Подай-ка сумку!
Мы выпили за всех, и даже за Чапая,
Как не крути, святое дело – принцип,
Вот он бы не пустил в Святую Русь Мамая,
И проходимцев!
И только к вечеру очистилось пространство,
Клевало все, и в лодке стало тесно,
Старик ругал подлещиков за наше пьянство,
Что было честно.
Всю рыбу, разделив на два больших кукана
11,
Мы разошлись при свете лунной пыли,
И облака медлительно и очень странно
В глубь неба плыли.
Все сутки напролет, как агнец божий в яслях,
Я спал, прослушав мировые сплетни,
Кружил над моим домом яснокрылый ястреб
Двадцатилетний.
Я видел сон цветной – отторгнутый от тела,
Другой такой же я, но так прозрачен,
Скользит сквозь серебро античного удела
И тихо плачет.
Я радостно себя бросал в глубины света,
И не печаль руководила мною,
Мне не знакомою была моя планета
Тогда, весною.
Но что еще главней – я помню это ясно —
Вкус истиной свободы в абсолюте!
Никто меня не звал, не докучал напрасно
Ни Бог, ни люди.
Я узнавал слова и песни древних сиддхов
12,
И белый старец в розовой пещере
Читал мне о другой любви из пыльных свитков
И о Венере!
И мчались в сердце яснокрылые молитвы,
Здесь мой приют! – кружилась весть благая,
Но путь любого сна, как грань тончайшей бритвы, —
Я снова в Гае.
Проснулся, наконец, тебе записка, лично,
Небось, опять старик, ему неймется,
А я спекла тебе с утра пирог клубничный, —
И мать смеется.
Но что ее так сильно нынче рассмешило?
И рыба, пусть не царская, но все же,
Я помню, как пришел, и что меня кружило,
Сказал что может?
Ну не томи, скажи, что был вчера в запарке,
Живу в мечтах, в пылу своих исканий,
Или опять читал соседской я овчарке
Стихи за баней?
У друга твоего всегда дела до жизни,
Один он здесь охоч до философий,
Иди водой холодной обливайся к вишням,
А я пью кофий.
Поговорили вот, ей только в контрразведке
Запоминать пароли, лица, явки,
В окно я вижу – к ней идут опять соседки
Страдать на лавке.
Читаю манускрипт. Муслявя карандашик,
«Старик писал, где жирно, а где тонко:
Привет тебе огромный от твоей Наташи,
Вот, ждет ребенка.
А назовешь-то как?– спросил я для порядку,
Сам вижу все, мальчонка будет юркый;
Кручусь, со мной она, взнуздала мне лошадку,
