Объявление было кратким и, на мой взгляд, гениальным.
«Даю индивидуальные уроки писательского и поэтического мастерства. Удовольствие не из дешевых, поэтому советую хорошенько подумать, прежде чем звонить по тел. (следовал номер). С моими произведениями можно ознакомиться на сайте (указана ссылка)».
Гениальность объявления была в том, что едва ли кто-то мог заподозрить, прочитав его, что я блефовал. Мне, начинающему молодому писателю, на самом деле нужны были не ученики, а читатели. Этим обращением я надеялся привлечь их внимание к своим романам. Написав их, я долго и терпеливо ждал, когда слава обрушится на меня, а тиражи книг начнут расти как на дрожжах. Но этого, к моему великому удивлению, не случилось. И тогда, в одну из бессонных ночей, терзаемый муками неутоленного тщеславия, я и придумал эту авантюру. Я признавал, что это весьма сомнительная затея в надежде на случайный успех. Но ее очевидным достоинством была беспроигрышность. В случае неудачи я ничего не терял, однако если бы мои чаяния оправдались…
– О-о! – произнес я невольно.
В этом звуке воплотились все мои мечты о славе и сопутствующему ей, как мне представлялось, богатству. А также множество других низменных и возвышенных желаний, некоторым из которых я даже не мог дать названия, настолько они были смутными и неопределенными. Но была в нем еще и вера в свое предназначение в жизни, которое я угадал, выбрав писательское ремесло.
Я был уверен, что мои романы должны принести мне всемирную известность. В каждом из них я в художественной форме рассказывал о том, как главный герой убивал своего отца. Расчет был не только на оригинальность темы, но и на то, что на свете существует множество людей, которые хотят отомстить за свое погубленное детство, убив собственных родителей. Я это точно знал. Я сам был из их числа. Имя нам – легион.
Из своего раннего детства я запомнил только отрывистые эпизоды. Самый первый из них окрашен в мрачный цвет ночи. Мне врезались в память тяжелое прерывистое дыхание матери, несущей меня на руках, и размытые в бледном свете уличных фонарей дома и переулки. А еще мужской голос, который настигал нас, изрыгая проклятия и угрозы. Этот пугало меня настолько, что я даже не мог плакать. Мне было всего два года, я мало что понимал, но знал, что за нами бежит пьяный отец, и что если он настигнет нас, то непременно убьет или покалечит маму. И это было так ужасно, что ничего страшнее уже не было для меня в последующей жизни. Даже когда отец, уже в другие ночи, бил мать всем, что подворачивалось под руку, не разбирая, куда наносит удары. Или заставлял меня, размазывая пьяные слезы и сопли по лицу, называть себя «папой», потому что я, сам не зная почему, не мог произнести этого ласкового слова даже тогда, когда он был трезвый, а его это обижало. И я, чтобы он не вымещал свою обиду на матери кулаками и оскорблениями, говорил ему «папа», чувствуя себя так, словно меня окунули с головой в ведро с нечистотами, и мне никогда уже не отмыться от этого зловония. Было и другое, многое забылось. Ведь он терял образ и подобие божие, становясь зверем в человеческом облике, только напившись. Все остальное время отец был тих и спокоен, словно оборотень, ждущий полнолуния. И, в общем-то, он был не таким уж плохим мужем и отцом. Может быть, поэтому мать терпела его издевательства и побои и не уходила от него. А еще из-за того, что ей, сироте, выросшей в детдоме, просто было некуда уйти. И она неизменно прощала.
Но я… Я так и не сумел простить отца. И когда вырос, то убил его. А потом начал писать об этом, придумывая различные сюжеты и персонажи. Не знаю, на что я надеялся – то ли забыть, то ли избавиться от чувства вины, неизбежной в такой ситуации для человека, которому с детства внушали библейские заповеди «не убий» и «почитай отца своего». Не каждому удается сублимировать ужасные призраки, порождаемые подсознанием, в творческие фантазии. Я оказался в числе этих немногих избранных, и долгое время мне даже казалось, что я избавился от проклятия загубленного детства. Мальчик превратился в мужчину, которого начали терзать уже не воспоминания, а жажда признания и денег. Тогда и родилось на свет это объявление, порожденное тщеславием и надеждой.
Перечитав его еще раз, я внезапно подумал, что авантюра – она авантюра и есть. Она может принести мне только разочарование, и после короткой яркой вспышки мрак станет только гуще. Я подвержен быстрым перепадам настроения. В медицине это называется циклотимией. Расстройство, вызванное тяжелым детством, как однажды объяснил мне врач. Маятник качнулся в другую сторону, как это со мной часто бывало, и, загрустив, я меланхолично произнес:
Надежды юности – пожухлая трава.
Полжизни прожито, а в будущем – туманно…
Но у меня счастливый характер, доставшийся мне в наследство от матери, поэтому долго грустить я не умею. И радостно и громко, словно обращаясь ко всему человечеству, я провозгласил:
Я оставляю за собой права
Жить безрассудно и немного странно!
Однако я забыл простую истину, что даже у стен есть уши. А иногда и руки. В стену постучали, призывая меня соблюдать правила общежития, согласно которым нельзя шуметь, когда другие работают. Этот стук, заменяющий предостерегающую надпись, начертанную невидимой таинственной рукой во время пира Валтасара, не поразил меня. Ведь, в отличие от вавилонского царя, я жил не во дворце, а в коммунальной квартире. А это те же ульи, только вместо пчел в ней теснятся люди. В комнате за стеной жила Мария. И это были наши с ней правила, которые мы установили сообща, чтобы сосуществовать в мире и дружбе, что очень непросто, когда ты живешь среди людей, разных по возрасту, темпераменту и привычкам. По природе своей я противник всяких правил, которые жестко регламентируют жизнь, лишая человека свободы выбора, дарованную ему самим Господом. Но в случае с Марией я сделал исключение, потому что дорожил ее дружбой больше, чем мнимым божьим даром.
Это была молодая женщина, с которой я с недавнего времени делился всеми своими радостями и бедами, несмотря на то, что она не была мне ни женой, ни любовницей. Это случилось после того, как Мария, переехав в Санкт-Петербург из какого-то провинциального городка, купила комнату в коммунальной квартире в одном из старинных домов в центре города и поселилась по соседству со мной. Мы довольно скоро стали друзьями. Сблизили нас примерно одинаковый возраст и похожий образ жизни. Работала Мария переводчиком иностранной литературы в каком-то издательстве, где она появлялась только когда заканчивала очередной перевод какого-либо произведения, а это случалось не часто. Все остальное время она, как и я, редко выходила из своей комнаты. Сначала мы случайно встречались на общей коммунальной кухне и только здоровались, постепенно начали обмениваться несколькими словами о погоде и прочих пустяках, а затем как-то само собой нашлись общие темы для более длительных и содержательных разговоров. У Марии был трезвый, воспитанный провинцией, взгляд на жизнь и очень жесткие, не допускающие вольной трактовки, понятия о том, что есть добро и что – зло. Это было непривычно для меня и вначале очень смущало. Но незаметно Мария стала нужна мне, как богомольцу икона. При этом отношения наши были платоническими, и меня это устраивало. Женщин в моей жизни было много, а настоящих друзей – мало. Быть может, только одна Мария и осталась после того, как жизнь внесла свои коррективы в мой юношеский идеализм. Добавить еще одну женщину в свой донжуановский список и потерять друга казалось мне неразумным, поэтому я не желал ничего менять. А Мария никогда не заговаривала об этом. Поэтому наши с ней отношения были целомудренны, чисты и безоблачны, словно мы все еще оставались детьми и не желали, подобно Питеру Пэну, взрослеть.
