Год 1972. Июнь.
Мальчик стоял у дощатого забора и смотрел то на пролетавшее сразу за ним шоссе, то на проплывавшие над головой облака.
Забор был покосившийся, выкрашенный когда-то в изумрудно-зеленый цвет, но от дождей и снегов изумрудная зелень полиняла и стерлась, оставив лишь неровные подтеки на обглоданной, в трещинах и щелях, древесине…
За забором стоял дом. Старый бревенчатый, одноэтажный, с подвалом и чердаком, с протекающей крышей и покосившимися резными наличниками, поправить которые было некому. Окна выходили почему-то только на север, и сквозь тусклые стекла в комнаты почти не проникал солнечный свет…
Местность, где стоял дом, считалась пригородом столицы. Пригород – это где-то «между»: уже не город, но еще и не деревня – сомнительный статус, позволяющий обитателям держать кур и тощих коз и презрительно фыркать в сторону «лимиты» – молодых, крепких телом и сильных духом, юношей и девушек, стекавшихся в Москву со всех концов необъятного пространства, называвшегося в ту пору Советским Союзом. Щёлковское шоссе, летом – пыльное, зимой – слякотное, пахло бензином и дальними странствиями. Днем и ночью по нему взад-вперед проносились автобусы, большегрузные фуры, реже – коробочки-легковушки «Жигули», «Москвичи», иногда – «Волги», совсем уже редко – «Волги» черные, где сидели важные дяди в серых костюмах при галстуках, красивые тети, чьи умело взбитые прически благоухали волнующими экзотическими ароматами, перебивавшими бензиновые пары… Автомобили уносились прочь, а мальчик еще долго глядел им вслед, вытягивая тонкую шею…
А над головой, в ярко-синем летнем небе, величественно проплывали облака. Огромные, белые, пушистые… если мальчик смотрел в небо долго-предолго, ему начинало казаться, что и сам он превращается в облачко и, отрываясь от темно-коричневой земли, устремляется все выше и выше в прозрачную бездну… Но снова и снова взгляд натыкался на облезлый забор. В такие минуты он страстно завидовал дядям и тетям в коробочках-машинах, потому что им не нужно было становится облаками для того, чтобы своими глазами увидеть и своими ладонями пощупать весь этот страшно-огромный, загадочный, неизведанно-манящий мир…
Мальчику было двенадцать. Но те, кто об этом не знали, обычно думали, что ему гораздо меньше. Он был тихим, покладистым, с огромными, ярко-синими, как летнее небо глазами, тонкими, светлыми, коротко остриженными волосами, худеньким и чахлым, как придорожная былинка.
Звали его Марк. Мальчик стеснялся своего имени. Он предпочел бы называться Сережей, Вовой или Андреем, чтобы тетка Галина перестала говорить:
– Ну и придумала Полька, блин… Нормальных ей имен не хватило. Необычное имя – необычная судьба… Дура чертова.
– Теть Галь, а что такое судьба? – расхрабрившись, спросил мальчик однажды.
Тетка надвинула на переносицу широкие брови, подперла ручищами-лопатами широкие бока, и мальчик привычно съежился в ожидании очередной затрещины. Но тетка, подув на свою взмокшую медную челку, просто ответила:
– Ну… это вся жизнь… все, что с тобой происходит между рождением и смертью, понял? Иди тогда, грядки прополи, да протри окна, балда. Уж не видно через них ни хрена…
Марк кивнул и пошел сражаться с сорняками, а за спиной слышалось теткино ворчание по поводу того, что нет от племянничка никакого толка ни в хозяйстве, ни в учебе – двоечник и балбес, только б на пианино бренчать, весь в своих родителей… Небось вырастет – тоже загремит за решетку… И за что ей такое наказание?
Мальчик обреченно вздохнул и подумал, что хотел бы самую обычную судьбу, как у всех ребят из класса: маму, папу, или, хотя бы одну маму, но чтоб была рядом, походы в кино по выходным и вкусный запах пирогов по праздникам, а в саду цвели бы белыми облаками раскидистые яблони… А может быть, для этого нужно всего лишь поменять имя на Сашу или Диму? И тогда, в одно прекрасное утро, мама вернется к нему по этому шоссе, заплачет, крепко обнимет и больше уже не бросит. Никогда…
Спустя пару дней тетка мальчика, Морозова Галина Петровна, получит серьезный казенный конверт с уведомлением о том, что ее сестра, Ладынина Полина Петровна, 1943 г.р., отбывавшая срок в колонии строгого режима, согласно ст.158, ч.2, п. «а» – кража, совершенная группой лиц по предварительному сговору, – скончалась от асфиксии, вызванной острым приступом бронхиальной астмы…
Год 1989.
Девочка дописала в тетрадке последнее иностранное слово и, выпятив пухлую нижнюю губку, облегченно вздохнула. Ей не очень-то нравился английский. Французский – другое дело: на нем говоришь, как поешь. А уж немецкий и вовсе – гадость…
– Are you ready?[1] – спросила непроницаемая «англичанка» по имени Елена Эдуардовна.
– Yes, mam, I've finished my work.[2]
– Ou, all right. Thank you. Our lesson is over ready. Good bye, Maryann.[3]
– Good bye, Elena Eduardovna. Thank you.[4]
– Ф-фу, наконец… – сказала девочка. – Я все сделала, – доложила она кряжистому тополю за окном, и тот удовлетворенно качнул веткой.
Днем тополь вовсе не казался страшным. А вот по ночам, особенно, когда дул сильный ветер и лил дождь, он сердился и ворчал скрипуче, как директор школы. И тогда девочке казалось, что он живой. Может, прежде, он тоже был человеком, и даже директором школы и ставил много двоек, а потом рассердил чем-нибудь злую колдунью, и та превратила его в тополь. Это так грустно: ни побегать, ни поиграть… Но все-таки лучше, чем в паука. Бр-р!
Девочка передернула плечиками и подумала, что мама непременно сказала бы, что у нее, Марианны, чересчур богатое воображение…
В комнате было тихо и скучно. Девочка немного попрыгала по залитому июльским солнцем орнаменту дубового паркета и по широкой, укутанной ворсистым белым ковром лестнице спустилась вниз, на первый этаж.
Из холла доносилось приглушенное мурлыканье:
– Издалека до-олго
Течет река Во-олга,
Течет река Во-олга –
Конца и края не-ет…
Это пела, ловко орудуя шваброй, домработница Любаша. Веревочная насадка, вжик-вжик, скользила по матовому полу, оставляя блестящий, пахнущий вкусным шампунем, след.
– Привет, Любаша!
– Привет, егоза» Гляжу: англичанка пошла, важная, ровно аршин проглотила…
Девочка прыснула, так похоже передразнила Елену Эдуардовну Любаша.
– Чево ребенка летом напрягают? И так уж, восемь лет всего, а по-ненашему, как пулемет, шпаришь.
– Меня в лагерь летний отправляют, на какие-то острова, – уныло сказала девочка. – Так неохота…
– Че ж «неохота»? мир своими глазами посмотришь, не по телеку, плохо чтоль?
– А ты ездила?
– Куда мне! – Рассмеялась девушка, отерев капельки пота с круглого курносенького личика, излучавшего радостное жизнелюбие.
И вновь шваброй вжик-вжик!
