… женщины были злы и красивы, а мужчины -
несчастны и полны глупых надежд. И крутилась,
крутилась жизнь, запутывалась все сильнее -
как дикая, странная игра под названием
Колыбель для кошки…
Курт Воннегут,
Колыбель для кошки
Все на нее пялились. Как обычно. И, как обычно, пялились в основном на грудь – маленькую, чумазую… да в любом случае вряд ли заслуживающую столь пристального интереса.
Особенно мерзкий взгляд был у рябого верзилы в проклепанном кожаном доспехе, и она мысленно пообещала выцарапать бесстыжему глаза, если не отвернется.
Не отвернулся.
Птица сердито взъерошила перья и клюнула Кочевника. Несильно. Только чтобы привлечь внимание.
– Ты не мог бы сшить мне попонку? – спросила, когда тот обернулся.
– Сшить?!
– Попонку, – кивнула она. – Все на меня пялятся. Просто ужас. А вот если бы…
– Ты – Хан-Гароди, рожденная силой огня. Само собой, все на тебя пялятся. Не бери в голову.
– Но…
Много ли радости быть говорящей птицей, если тебя не слушают?
И как втолковать ему, что в попонке гораздо легче было бы сносить все эти взгляды, от которых перья становятся дыбом, а кожа зудит, словно по ней, щекоча, ползет мерзкая ядовитая многоножка? Взгляды, полные страха, злобы и похоти. Похоти! Хухэ Мунхэ Тэнгэри! Эти люди ни в чем не знают меры.
– Жареные осьминоги в чесночном соусе и овечьи ножки, тушеные с требухой! – весело пропел Трактирщик, выставляя перед Кочевником две полные, исходящие ароматным паром миски, и плоский сырный хлеб с хрустящей корочкой, и ворох зеленого лука, и кружку золотого, как солнечный день, яблочного вина.
Осьминоги. С овечьими ножками. «Ну, точно, – мысленно вздохнула Птица. – Ни в чем меры не знают».
Несмотря на поздний час (а, может, именно поэтому), трактир порта Южных Врат был полон, и Кочевнику с его Птицей не нашлось другого места, кроме как у самой стойки. Да и этого бы не нашлось, если бы Трактирщик не окликнул диковатого с виду замухрышку, маявшегося у входа, ошибочно решив, что тот не только голоден, но и напуган.
На самом деле, Кочевник просто считал любое помещение о четырех стенах тесным, душным и малопригодным даже и для овец. Загнать его в подобное место мог разве что голод (или нытье Птицы). Ей же, напротив, все здесь нравилось: и тяжелые полукруглые своды, похожие на перевернутую каменную чашу, и выскобленные чуть не добела столы, и запахи – чеснока, пряных трав, жареной рыбы, сидра – и гул голосов, неумолчный, как морской прибой, там, снаружи. Да, все здесь было ей по душе.
Вот если бы еще не эти взгляды.
– Не желаете ли отведать рыбы, дивная госпожа моя? Морских ежей? Мидий? Креветок? – спросил Трактирщик, а Птица, немного смутившись, ответила:
– По правде говоря, не особо, ахай. Я змей люблю, – она вскинула на него пронзительно-ясные, цвета полуденного солнца глаза и пояснила: – Ну, в смысле, есть люблю, а так – нет. А! И еще мышей. Мыши тоже, скажу я вам, очень вкусные!
– Мыши? – Трактирщик озадаченно потер затылок. – Нижайше прошу прощения, дивная госпожа моя, но не думаю, что здесь найдется хоть одна. Я стараюсь содержать трактир в чистоте.
Он выглядел искренне огорченным, и Птица распушила перья, кокетливо склонив голову. Она ценила учтивость, пожалуй, больше доблести и даже честности. Учтивость же человека опасного и сильного была приятна вдвойне.
Бритоголовый, как борец или наемник, с могучей шеей и тяжелыми предплечьями, он походил на обломок скалы, сошедший с лавиной, а, может, упавший с неба. Все платье его составляли короткий жилет тисненой кожи и холщовые штаны. Никакого оружия при нем не было. Да и зачем?
Он сам был оружие.
Дюжее медово-смуглое тело покрывали магические письмена, но по шрамам можно было прочесть куда больше – о тех горестях, что претерпел он, и бедах, что натворил. Птица могла заглянуть в прошлое его и в будущее, в его сны и мысли. Увидеть кровавый отблеск пламени на клинках. Услышать воинственные крики и стоны боли, визг боевых коней и разбойничий шепот во тьме. Но учтивость этого не позволяла, а учтивость она ценила почти превыше всего.
Хочешь что-то узнать – просто спроси.
– Могу ли я спросить, дивная госпожа моя, что привело вас в наши края? – учтиво спросил Трактирщик.
Птица, не сдержавшись, хихикнула и покосилась на Кочевника.
Тот жевал.
Самозабвенно вгрызался в овечью ножку, позабыв о манерах – опять! – подбирал хлебом густой соус с тарелки, и отвлекаться на такой пустяк, как любезная беседа в мыслях не держал.
Ну что за бирюк!
– Пожалуй, я все же отведаю осьминогов, – учтивости ради согласилась Птица, и Трактирщик, просияв, точно получил золотой, после непродолжительной суеты на кухне подал ей (со всею учтивостью) блюдо сырых, розовато-лиловых крошечных осьминогов.
– Мы ищем его невесту, – сказала Птица, кивнув на Кочевника.
Спрыгнула с его плеча, и неловко протопала к блюду, стуча когтями по натертой до блеска стойке.
Идти по ровному было сущей мукой.
– О! Вот как? А что же стряслось? – спросил Трактирщик. – Девица сбежала? Была похищена? Могу ли чем-то помочь?..
– Ничего такого, не беспокойтесь, – Птица с сомнением оглядела осминожьи тушки, горой наваленные в миску. Прижала одну когтями, и, с пугающей ловкостью орудуя клювом, разорвала на куски и проглотила.
Вытянув лапу перед собой, пару раз сжала и разжала когтистые пальцы. Вздохнула.
Вздохнул и Трактирщик.
– Велю кому-нибудь раздобыть мышей, – сказал он, взмахом руки подзывая было мальчонку, разносившего кружки.
– Не стоит, спасибо, – сказала Птица. – Даже вкусно. Я просто подумала – до чего же все-таки унизительно есть ногами. Вот были бы у меня руки… И ноги – ну, НОГИ, понимаете?
– Были бы у тебя ноги – топала бы пешком, а не раскатывала на моем горбу, – буркнул Кочевник, не поднимая взгляда от еды.
Птица не обиделась.
Она успела понять, что он за человек, даже не заглядывая в его прошлое и будущее, в его сны и мысли.
Герой. Непреклонное сердце.
Пусть он был низкорослым и с виду невзрачным, а манеры его оставляли желать лучшего, но сердце – его непреклонное сердце – не ведало страха. Он ничуть не испугался, когда Птица явилась ему из пламени – а ведь она явилась ему из пламени! – соткалась из огня, и ветра, и праха, и древней яростной магии, бесконечной как синее небо, вечное небо. Чудеса устрашают – откуда-то Птица знала это наверное. Но в раскосых, черных, как уголь, глазах маленького степного человека расцвела ей навстречу одна изумленная радость – не страх.
И за это Птица сразу полюбила его всем сердцем.
Шаман, призвавший ее, тэнгэриин пшбилгатай заарин боо, прошел все девять степеней посвящения.
Искусство шамана было так велико, что никто за последние четверть века не видал его истинного облика. Он оборачивался то ветром, то быком, то конем, то пятнадцатилетним отроком, то золотой подковой, то вороном. Облака по одному его слову сбивались в грозовые стада и проливались дождем. Жестокие ветры ластились к нему как ягнята. Солнце и луна…
