Пресветлая, от лета уклониться
Не хватит сил. – Среди каких лугов
Тебя настигнет аромат душицы
И разнотравья выцветшие ситцы,
И пенье бородатых пастухов?
Беги, беги, простой рожок заслышав!
Найдёшь приют в сторожке луговой.
Там хор цикад не знает передышек;
Кострец кольнёт, склонившись до лодыжек,
И слабо вскрикнешь: «Боже, Боже мой!..»
Порадуй увальней и с глиняною крынкой
Подсядь к кострищу… – Это свыше сил:
Пить молоко и плакать под волынку
И видеть звёзд колеблемую дымку
И слышать кобылиц, ступивших на настил!
Лови зрачки влюблённых волопасов.
Они следят, приоткрывая рот,
Как тянется со всех степных широт
Ночных жуков нерасторжимый флот,
Невысоко вычерчивая трассы.
По ходу искр, влекомых в небосвод,
Присев на крае вытертой овчины,
Ты предскажи обилье и приплод
Стадам, почившим у подножья вод,
Да яркие, как лето, октябрины.
Прислушайся, но кто там, босиком,
Пугая бабочек, оцепеневших в травах,
Пути не разбирая, напролом,
Спешит к ночным пастушечьим забавам
И валится на влажный чернозём? —
«О, то Июль упал в изнеможенье
И бровь рассёк». – Белёсые виски
Зажми ему, затихшему в коленях,
И чемерицы разотри коренья,
И боль уйдёт с касанием руки.
Он подрастёт, юнец в косоворотке,
И с гиканьем погонит через пруд
Три пары уток, он потопит лодки
И поведёт за поводок короткий
Голодных щук, вцепившихся в блесну…
Но обернись, – куда же пастухи?
Они уходят, охлестнувшись лямкой
Пустой сумы. Ночной огонь утих.
И остаётся от веселья их
Пустая крынка с бабочкой зорянкой…