– Пожалуйста, расскажи.
Я молча бросил еще один булыжник вниз и замер в тишине, пока не услышал, как он погрузился в шумный, беспокойно булькающий и бегущий ключ.
– Расскажи. – Едва сдерживая слезы, повторил он.
Мне стало его очень жаль. Не представляю, в каком отчаянии был этот маленький мальчишка, раз он все это время думал обо мне и о том, что со мной произошло. О чем говорить – он выследил меня и проследовал по моим стопам в горные леса, где в последнее время я частенько наблюдаю за селом, бросая камни в родник.
Кажется, звуки этого родника я уже воспринимал, как голос старого друга, и довольно неплохо его изучил. Брошу кирпич – угрюмо хлюпает и шелестит; кину брус извести (видимо, раньше тут стоял дом) – проглотит бесшумно; пну гранит – щелкнет о свое каменистое дно, будто застучал зубами.
Ночь. Россыпь звезд поражает мысль: кажется, зажмуришься и ткнешь пальцем наугад, а затем, открыв глаза, отодвинешь его – и найдешь под ним десять-двенадцать светящихся точек.
– Пожалуйста. Если тебе плохо… – он всхлипывал, но не плакал. – А я вижу, что тебе плохо. Ты совсем другой. Обычно мы сидели на заднем дворе, а теперь братья совсем тебя не трогают. Они все знают, а я нет. Мне плохо от этого, я не могу видеть, что ты такой грустный. Откуда они узнали? Ты ведь сам им рассказал. И теперь они тоже меньше улыбаются.
– Я им ничего не говорил, они ничего не знают.
Давным-давно не слышал свой голос. Последние дни я лишь шептал на арабском, читая пятикратную молитву. Разговаривать с кем-то – подавать голос хотя бы – я пытался. Один раз даже остановился прямо перед дверью Беки и занес руку, чтобы постучаться, но вдруг осознал, что говорить я не в состоянии. Сейчас же я с удивлением для самого себя отозвался Ясину, и он на мгновение даже изменился в лице, как если бы случайно нажал какую-то кнопку на неведомом ему устройстве, которое начало громыхать и вести себя неисправно. Тем не менее он быстро взял себя в руки. Милейший мальчик.
– По-моему, знают, – он вздернул подбородок. – Они не говорят с тобой совсем.
– Может, и тебе не стоит?
– Может быть.
– Тогда зачем ты пошел за мной? – я, развернувшись обратно к пейзажу, замахнулся и бросил еще один камень – родник отозвался стуком и хлюпаньем.
– Я очень хочу помочь, Саид, поговори со мной. Мне грустно и плохо. Я уже не гуляю с ребятами, я очень давно не катался на велосипеде вверх по горе, а ты знаешь, как сильно я люблю кататься.
Кивнув, я улыбнулся:
– Ага, знаю.
– Они зовут меня каждый день, если хочешь знать, каждый день становятся под окна. Вчера даже швырнули каштан в форточку, а я в этот момент стоял рядом с окном, но так, чтобы они не видели. Но каштан все равно попал в меня, прямо под глаз, у меня там царапина теперь. Наверное, это Зубайр бросил, он очень хорошо со всяким таким обращается. Я тебе про него рассказывал. И этим каштаном он поставил мне фингал. – Он выждал паузу, словно набираясь решимости на следующую фразу: – Ты бы заметил это, если бы все было нормально. Ты всегда общался со мной и точно спросил бы про шрам.
Он выпалил все это почти на одном дыхании. Видимо, ужасно ждал момента, когда поделится со мной. Меня умилило, как царапина медленно переросла в его рассказе в фингал, а оттуда – в шрам.
Я зажмурился. От его присутствия мне становилось лишь хуже, ведь он лишь подтверждал, что я могу причинять кому-то боль, даже ничего не делая. Мое бездействие, мое молчание делает ему больно. Я стал сомневаться в правильном выборе места для реабилитации.
– Саид, пожалуйста… – к нему вернулся прежний тон.
Я резко повернулся.
– Что, Ясин? Что мне сказать?
– Расскажи, что случилось. Расскажи, пожалуйста. Ты тут уже полтора месяца…
Невозможно.
– …и все это время я ни разу не слышал твой голос.
Полтора месяца?
– Ты не ошибаешься?
– В чем?
– Ты сказал «полтора месяца».
Он покачал головой:
– Не ошибаюсь. Точно.
– Л-лады…
Несмотря на глубокую ночь, звезды очень ясно освещали горные ярусные села. Красота изумительная. Тут, на отшибе кряжа, свободного от сочно-зеленых деревьев, были видны наше и соседние села, жизнь в которых кишела, как днем. Хотя, если быть точнее, то днем такой жизни не бывает совсем. Днем вообще все иначе. Ночи здесь, не пронзаемые искусственным освещением, были необыкновенно притягательны, и искал я в них лишь одиночества. И все же одиночество с приятным бульканьем пресноводной реки где-то внизу; с темными волнистыми очертаниями гор на границе горизонта; с селами, неправильной, неполноценной воронкой расположенными под звездами – все это скрашивало мое пребывание наедине с самим собой.
– Лады, – повторил я.
Трава под ногами была выжжена и иссушена солнцем, почва переминалась с гравия на желтый песок, посередине – между лесом и обрывом – из-под земли торчали крохотные прутья с нанизанными на них обломками мела, что всегда где-то отдаленно в моем сознании рисовало картину некогда стоявшего тут дома.
Я посмотрел на Ясина. Глаза у него были черными. Не кофейно-карими, как обычно, а черными. Они блестели зачатками слез и отражали звездные системы. Переведя взгляд на небо, я понял, что тут, будто в сенном стоге, Большую Медведицу найти мне не удается. Странно, что маленький мальчик напомнил мне об этом созвездии.
Он стоял неподвижно, будто ощущал, что я собираюсь заговорить, и боялся спугнуть мой настрой. От этой мысли я улыбнулся ему, но он ответил тревожным взглядом.
– Приехав, я получил тут все, – заговорил я наконец. – Я безумно полюбил Грозный – даже сильнее, чем когда приезжал в гости. А приехав сюда жить, я помогал людям и занимался любимыми делами. Мне и учеба очень нравилась. На короткий момент я даже стал абсолютно счастлив. Нашел друзей, нашел наставников, нашел девушку, лучше которой не встречал, и все было просто прекрасно, – я было замахнулся кирпичом, но – вновь начав прокручивать все произошедшее в голове – словно ослаб, опустил его и разжал пальцы. Хрупкий, надколотый кирпич выпал из моих рук и разбился. Где-то в селе напротив застучали барабаны, и люди как будто пустились в пляс, но на самом деле кто-то просто, смеясь, погнался за другим. Справа внизу – над горой, покрытой шапкой из листвы вековых деревьев – будто бы раздался волчий вой. Или же мне просто показалось. – А потом все изменилось.
