В шесть утра гремит будильник.
Я резко просыпаюсь с мыслью: проклятая работа.
Чищу зубы с мыслью: проклятая работа.
Закидываю в себя бутерброд с мыслью: проклятая работа.
Выхожу в темноту снулого двора, уставившись на неровности асфальтового покрытия. На мятые окурки. На обрывки полиэтиленовых пакетов. На следы стёртой резины.
Переступаю.
Чувствую между позвонками ключ.
Трещит. Крутится. Обеспечивает бесперебойное функционирование механизма. Прокладывает путь к автобусной остановке. Вскидывает правую руку, заставляя маршрутку номер девять экстренно оттормозиться.
– Проходим! Проходим! Не задерживаем рейс!
Прохожу в обшарпанный салон.
Не задерживаю рейс.
Горстью монет оплачиваю дискомфортное путешествие.
Окутанная запахом топлива, табака и мокрой обшивки, впиваюсь когтями в жёлтый поручень, в рассадник чесотки и лишая. Болтаюсь из стороны в сторону, словно тряпка в незакреплённой центрифуге. Тычу локтями, коленями, копчиком в лица мужчин, старательно изображающих дрёму, дрыгающих ступнями под ревущий из динамиков шансон, отбивающих ритм мозолистыми пальцами.
– От старого кладбища до метро – глухая пробка, – осаживает ржавого коня водитель.
Облегчённо вздыхаю.
– Дык давай через дворы, брат! – тут же просыпается брат брата.
Втянув живот, вальсирую к выходу.
– Оно нам надо – в стояк тащиться?
Прыгаю со ступеньки в широкую лужу и оставшиеся два километра топаю пешком.
Начинает светать.
Город-миллионник отряхивается от ночи, как цепной чумазый пёс.
Голуби, отдыхающие на гудящих линиях электропередач, глядят на меня и на других пехотинцев – злых, укутанных в куртки и пончо, в шапки и платки, в хандру и депрессию, – свысока: мол, какие же недалёкие эти двуногие особи, гробят единственную и драгоценную жизнь свою ради бумажек, ради грызни с такими же кожаными сосудами. Вороны насмешливо поддакивают: да-да-да- рр, ду-рр-аки, да-да-да-рр, не-веж-ды. Я открываю рот, чтобы присоединиться к единодушным птичьим возгласам, чтобы всласть посмеяться над болванами, как вдруг вспоминаю о своей человеческой сущности и скучности.
Сокрушаюсь.
Ущемляюсь.
Захлопываюсь.
– Мерзкие существа! – шипит подбитый едкой миной однополчанин. – Мерзкое утро! Мерзкая контора! Да гори оно всё синим пламенем!
Раненый боец круто разворачивается – и, костеря понедельник, уползает с передовой. Встречные солдаты почтительно расступаются: однажды и нас сцапает нервный срыв, однажды и мы станем жертвами грандиозного припадка, быстрей бы, а?
Преодолев окопы и впадины, оставив неоперённых сослуживцев позади, добираюсь, наконец, до зебры и – на красный свет светофора, игнорируя машины, мотоциклы, велосипеды, – автопилотом вливаюсь в русло невыспавшихся трудяг.
Бииип! Дрыыынь! Пешеходы, вы что – в край очумели?!
Отдышавшись после внепланового спринта, толкаю стеклянные двери метрополитена – здравствуйте – траншея – блиндаж – металлоискатели – камеры распознавания лиц – платформа – жители злосчастного Вавилона, ругающиеся на всех языках постсоветского пространства, – и с третьей попытки захожу в вагон, в варево обездвиженных и обезличенных созданий.
Фыркая и захлёбываясь лацканами, герметизируются автоматические двери.
– Эй!
Вдох. Подтягиваюсь.
– Осторожно!
Выдох. Уплотняюсь.
– Не пихайтесь!
Асфиксия. Утрамбовываюсь.
Приспособившись к внешней среде, акклиматизировавшись с помощью неизбежной мутации, включаю режим энергосбережения.
Время в пути до точки «Б», до места, в котором мне не место, – 37 минут.
В точке «Б», в корпусе 2, в кабинете 510 – яркий суррогатный свет. Высокий потолок. Гигантские окна с закрытыми жалюзи.
Неподдельная атмосфера аквариумной изолированности.
Что происходит на улице: дождь или снег? мир или война? да какая, в сущности, разница?
Плавники выпрямлены. Рот сжат. Чешуя отполирована до стерильной чистоты.
Сосредоточенность.
Напряжение.
Унификация.
Со всех сторон таращатся огромные и страшные люди.
На маленькую меня.
Большой-не-друг-ты-мне, он же руководитель учреждения, следит за каждым. Заглядывает в дверные проёмы. В мигающие мониторы. В открытые вкладки.
Щурится, браконьер.
Щурится начальница.
Цокает:
– Несём труды и заботы?
Несём. Приносим. Доносим.
Тут такое любят.
Следить. Вынюхивать. Контролировать.
Система государственных организаций только поначалу поражает своей тоталитарностью.
Потом привыкаешь.
Потом понимаешь, что существует чёткая иерархия.
И ты – на самом дне.
На дне дна.
Никаких перспектив.
Заходи в браузер инкогнито. Бей челом. Старайся или не старайся изображать бурную деятельность. Неустанно удерживай в поле зрения злопыхателей. Будь педантичным, вкрадчивым, осмотрительным.
Перспектив – никаких.
Всё, что тебе нужно и всё, что тебе остаётся, – это выполнять свои рабочие функции, чтобы в конце месяца получить небольшую сумму на счёт, чтобы на сумму эту купить еду, чтобы еду эту поглотить и переварить, чтобы позже, как положено, вытащить из себя какую-никакую силу и вернуться к делу. К выполнению рабочих функций. К режиму инкогнито. К челобитным. И так далее. И далее. И далее. И тому подобное.
– Чего тебе ещё не хватает-то? – спрашивают важные люди, восседающие на солидных постах. – Чего ты нюни распускаешь? Дурачок, что ли? Цени то, что есть. Не какой-нибудь шарашке-однодневке здоровьице своё продаёшь. А учреждению! Учрежд-е-е-е-нию! Тут тебе – и официальное трудоустройство, и стабильность, и почёт! Поэтому, слышь ты! Да-да, ты! Знай своё стойло. Запомни свою касту. Не выёживайся. Служи тихо да безропотно – и, быть может, не тронут, не столкнут, не размажут. Быть может, пропашешь здесь до самой пенсии. До геморроя и седин. На одной должности. Ибо непокорный непокорен не человеку, но руководителю организации, который и даёт нам рабочее место. Ощущай себя ничтожеством молча. Взгляд опусти! Опусти взгляд! Брюхом приземляйся на острые мечи сансевиерии! Усёк? Разумеется! Хвост заячий поджал? То-то же!
– То-то же, сотрудник отдела эксплуатации! – поучительно размахивает указательным пальцем прибывшая из мезозоя начальница. – За опоздание – полагается наказание! В назидание другим нарушителям! Согласны же? Согласны? А ну-ка соглашайтесь!
– Не соглашусь, ёлки-да-палки!
– Что? Что-о-о? Повторите-ка?
– Глубокоуважаемая! Если уж говорить начистоту, то все мы понимаем: прав не тот, кто истинно прав, – а тот, кто больше прав имеет.
