Глава 1: Возвращение и Первая Тень
Поезд выдохнул Артема Волкова на перрон Заречья струей едкого пара и угольной пыли. Воздух ударил в лицо знакомым коктейлем: речная сырость, подгнившая от влаги древесина старых складов, и неизменная, въедливая гарь с завода «Семи Ветров». Запах детства. Запах тоски. Запах конца света, который здесь, в этом забытом богом и федеральным бюджетом городе, наступал медленно, десятилетиями, как ржавчина на стальных фермах моста через Зарю-реку.
Сумка с одним бельем и бутылкой дешевого бренди тянула плечо. Артем моргнул, пытаясь стряхнуть с глаз пелену усталости и вчерашнего. Перрон был пустынен, освещен тусклыми желтыми лампами, отбрасывающими длинные, дрожащие тени от колонн. Одна из теней у края платформы показалась ему на мгновение слишком густой, почти осязаемой, и двинулась не в такт порыву ветра. Он резко отвел взгляд, рука непроизвольно потянулась к внутреннему карману пиджака, где когда-то лежало удостоверение. Теперь там был только паспорт и смятая пачка сигарет. Искажение, – прошипело в мозгу. Просто искажение света. Усталость. Похмелье.
Он вышел на привокзальную площадь. «Величественные сталинские ампирные здания» – так бы написал путеводитель тридцатых годов. Сейчас они были похожи на побитых жизнью гигантов: штукатурка облупилась, обнажив кирпич цвета запекшейся крови, окна верхних этажей зияли пустотой или были забиты фанерой. Над всем этим висел серый, низкий потолок облаков, от которого сумерки наступали уже в три часа дня. Вечные сумерки Заречья. Артем закурил, глотнув дым как глоток реальности. Он вернулся. Не по зову сердца, а потому что больше некуда. После провала, после Анны, после увольнения из «особого отдела» и медленного сползания на дно бутылки, места для него в большом мире не нашлось. Только здесь. В городе, который помнил его мальчишкой и, кажется, давно уже ждал обратно, чтобы показать, что и у него, города, дела обстоят не лучше.
Похороны дяди Миши были назначены на завтра. Сегодня – поминки. В старом доме на улице Пролетарской, где Волков-старший прожил всю жизнь, работая хранителем в городском музее и собирая пыль веков в папки с надписями «Фольклор» и «Советский период. Неофиц.».
Дом встретил его скрипом половиц и запахом. Запахом старых книг, воска для паркета, который давно не натирали, тления древесины и чего-то еще. Слабого, едва уловимого, но знакомого до дрожи – ладана? Нет, не совсем. Скорее, запах того, что ладаном пытались перебить. Артем сглотнул ком в горле.
Родственников – раз-два и обчелся. Пара тетушек, сгорбленных временем и безысходностью, с глазами, как у высохшей рыбы. Соседка, принесшая пирог с капустой. Тишина давила, прерываемая только чавканьем, звоном ложек и тиканьем маятниковых часов в углу. Часы были старые, дубовые, с потускневшим циферблатом. Артем помнил их с детства. Помнил, как боялся их мерного, гулкого «тик-так» по ночам. Сейчас они били с какой-то назойливой, почти зловещей четкостью.
Он налил себе коньяку в граненый стакан – поминальный запас дяди оказался солидным. Первый глоток обжег, второй принес долгожданное онемение. Тетушки что-то шептались, кивая в его сторону. «Артемушка… такой пропащий… спился совсем… а ведь подавал надежды…». Он сделал вид, что не слышит, уставившись в пыльную паутину под потолком. Пыль висела тяжелыми гроздьями. Солнечный луч, пробившийся сквозь грязное окно, высвечивал в ней мириады кружащихся частиц. Как золотая пыль. Или пепел. Артем прищурился. Частицы двигались не просто так. Они струились. Словно невидимый палец водил по ним, вычерчивая в воздухе сложные, лишенные смысла узоры. Искажение, – снова мелькнуло в голове. Пыль. Свет. Глаза устали. Коньяк.
Он отпил еще, сильнее. Нужно заглушить это. Заглушить Видение. Проклятый дар, который когда-то помогал ему видеть невидимое, а после той ночи в подвале на Сортировочной превратился в источник нескончаемого кошмара. Он видел тени не от предметов, а от намерений. Чуял запах тления там, где лежал свежий труп. Слышал шепот на грани восприятия – шепот стен, земли, самой смерти. И это сводило с ума. Алкоголь был единственным буфером, губкой, впитывающей ужас реальности.
Внезапно стало холодно. Не просто прохладно – ледяной сквозняк пробежал по шее, заставив поежиться. Артем оглянулся. Окна закрыты. Дверь в прихожую притворена. Откуда? Он почувствовал… взгляд. Тяжелый, липкий, полный немого вопроса. Исходил он из угла комнаты, за шкафом с посудой. Там царила густая, почти бархатистая тень. Гуще, чем должна была быть. Артем замер, стакан застыл на полпути ко рту. Тень шевельнулась. Не от движения света – она сжалась, сгустилась еще больше, на миг обретя нечто, напоминающее сгорбленную фигуру. И в этот момент тиканье часов слилось в низкий, протяжный гул, на фоне которого проступил… шепот. Не слова. Скорее, шорох множества сухих листьев, шипение песка, струящегося по стеклу. Шепот самой пыли.
«Ты…»
Артем резко встал, опрокинув стул. Все взгляды устремились на него.
– Артем? Что случилось? – спросила одна из тетушек, испуганно хлопая ресницами.
Он заставил себя посмотреть в угол. Там была просто тень. Глубокая, но обычная. Часы тикали ровно. Шепот стих. Только ледяной холодок еще висел в воздухе, да сердце бешено колотилось о ребра.
– Ничего… – он поправил стул, голос звучал хрипло и неестественно громко. – Просто… вспомнил. Дядя Миша. Вон его кресло пустое стоит.
Все закивали с понимающей, горестной миной. Артем налил себе еще коньяку, рука слегка дрожала. Почти реальность. Это было хуже любого явного призрака. Это было ощущение, что ткань мира вот-вот порвется, и из-под нее глянет что-то невыразимо древнее и чуждое. И запах… ладана смешался с чем-то новым. Сладковато-приторным. Как гниющие яблоки. Или разлагающаяся плоть под полом старого дома.
Он пил. Гнал прочь видения, шепот, холод. Топил страх, который сжимал горло ледяными пальцами. Пытался заглушить голос внутри, который нашептывал: Он умер не просто так. Сердечный приступ? В его-то кабинете? Ты знаешь, Артем. Ты всегда знал, что этот город хранит не только архивы.
Поминки закончились в серых, ранних сумерках. Артем остался ночевать в доме дяди. Спать он лег на старом диване в гостиной, рядом с книжными шкафами, доверху набитыми папками и коробками с экспонатами. Воздух был густым от пыли и тишины. Он допил остатки коньяка из горлышка, ощущая, как алкогольный туман наконец окутывает мозг, делая его вязким и невосприимчивым. Сознание поплыло. Тени в углах перестали шевелиться. Шепот стен растворился в звоне в ушах. Он провалился в тяжелый, безсоновный сон, где образы дяди Миши, Анны и той ночи на Сортировочной смешивались в кровавый калейдоскоп.
