Предисловие
Легенда о двух учениках капниста
Однажды патриарх русской поэзии Василий Капнист призвал к себе двух своих учеников и сказал: «Стать настоящим поэтом и прославиться может только тот, кто переложит хорошим русским слогом какую-нибудь древнюю эпическую песнь». Затем внимательно посмотрел на юношей, раздумывая, кому какое дать поручение. Лицо одного ученика некогда так изуродовала оспа, что лишила его правого глаза. Это напомнило Капнисту великого слепца – древнегреческого поэта Гомера, и патриарх благословил Николая Гнедича на перевод знаменитой «Илиады». Лицо другого ученика отличала болезненная нервозность: дожидаясь решения, он то и дело потряхивал кудрявыми волосами. В его глазах поблескивал сумасшедший огонек. «Пожалуй, этому более подойдет творение Тасса», – подумал Капнист и поручил Константину Батюшкову переводить рыцарскую поэму «Освобождение Иерусалима» итальянского поэта Торквато Тассо. Молодые люди покинули учителя, вдохновленные величественным заданием, которое сулило им славу и бессмертие.
Трудолюбивый Николай Гнедич, не мешкая, приступил к занятиям. Он отрекся от семейного счастья и прочих удовольствий, решив целиком посвятить жизнь переложению величайшей песни Древней Эллады. «Я прощаюсь с миром, – исповедался он Батюшкову. – Гомер им для меня будет». Спустя двадцать лет он вышел из добровольного заточения и представил просвещенной публике свой фундаментальный труд. Его перевод «Илиады» произвел на современников сильное впечатление. Ученые знатоки восторгались точностью, силой и образностью языка. Александр Пушкин приветствовал победителя:
С Гомером долго ты беседовал один,
Тебя мы долго ожидали,
И светел ты сошел с таинственных вершин,
И вынес нам свои скрижали.
Казалось, Николай Гнедич достиг желаемого итога и может купаться в лучах славы. Но вот беда: непрестанно работая над «Илиадой», он подорвал здоровье, и теперь ему было не под силу составить даже скромные комментарии к переводу, на чем справедливо настаивали ученые знатоки. В горьком одиночестве он встретил смерть, прошептав напоследок стихи: «Печален мой жребий, удел мой жесток!»
Иная, на первый взгляд, судьба ожидала Константина Батюшкова. Поначалу он с жаром принялся за перевод певучих итальянских октав. Однако со временем все более и более охладевал к изнурительной переводческой работе, как это нередко бывает со впечатлительными, легко возбудимыми людьми. «Ты мне твердишь о Тассе или Тазе, как будто я сотворен по образу и подобию Божьему затем, чтоб переводить Тасса, – жаловался он Гнедичу. – Какая слава, какая польза от этого? Никакой. Только время потерянное, золотое время для сна и лени».
Тем не менее Батюшков старательно перевел первую песнь поэмы и даже опубликовал отрывки из нее. Но далее труд как будто остановился. Причина заключалась в том, что переводчика все сильнее увлекала не столько сама поэма, сколько трагическая судьба ее создателя. Хотя Торквато Тассо и посвятил бессмертное творение своему высочайшему покровителю – герцогу Альфонсу Феррарскому, тот все равно заподозрил поэта в тайной переписке со своим кровным врагом из дома Медичи. В конце концов герцог объявил поэта безумцем и посадил на цепь в доме сумасшедших. Лишь через два десятилетия папа римский, растроганный общенародной любовью к Торквато Тассо, решил короновать его лавровым венком как величайшего поэта Италии. Увы, освобожденный из узилища, на пути в Рим тот скончался.
Константин Батюшков так проникся печальной участью итальянского гения, что написал последнюю элегию «Умирающий Тасе», которой и завершил свою единственную книгу «Опыты в прозе и стихах». После этого он забросил стихотворчество и последовал за своим кумиром в сумерки сознания. Александр Пушкин, посетив обезумевшего товарища, ужаснулся:
Не дай мне Бог сойти с ума!
Нет, легче посох и сума;
Нет, легче труд и глад.
К полноценной творческой жизни Константин Батюшков больше не вернулся. Его поселили, а точнее заточили в доме опекуна в Вологде. Время от времени заключенного поэта охватывала маниакальная идея отправиться в Рим: должно быть, он представлял себя Торквато Тассо и предвкушал коронование лавровым венком. Стремясь успокоить больного, милосердный опекун сажал его в сани и вывозил на московскую дорогу. Когда поэт засыпал, сани разворачивали в обратную сторону. И поутру вместо величавого Капитолийского холма проснувшийся узник наблюдал за окном высокие вологодские сугробы.
* * *
Легенда о двух учениках Капниста исполнена тайных смыслов и значений. Есть что-то мистическое в определении пути каждого из них. Этот путь был предначертан не столько волею учителя, сколько неким вышним отпечатком, который проявился на лицах молодых начинающих поэтов. Прозорливый учитель сумел лишь разглядеть этот знак и дать ему верное толкование. Оба ученика покорно двинулись по предназначенному пути, как будто приняли на себя обет монашеского послушания.
Действительно, и Николай Гнедич, и Константин Батюшков испытывали некий священный трепет перед исполнением своего долга. Их отношение к добровольно взятым на себя обязанностям было исключительно религиозным. Правда, предметом культа, предметом поклонения для них стали разные субстанции. Один поклонялся прекрасному творению, другой благоговел перед великолепным творцом. Один стремился в полной мере воспроизвести чудесную песнь на ином языке, создать совершенную копию совершенного образца. Другой же пытался отобразить жизненный путь своего кумира, действуя по наитию и поэтическому вдохновению, чтобы в конечном счете духовно слиться с ним и разделить его участь.
Таким образом, в легенде о двух учениках Капниста нам представлены два возможных творческих пути, которые Фридрих
Ницше некогда обозначил как путь аполлоновский и путь дионисийский. Немецкий философ полагал, что эти два различных движения, то враждуя друг с другом, то побуждая к новым творениям, стремятся увековечить некую борьбу противоположностей, соединенных единым словом «искусство». Именно в такой слиянной неслиянности, в такой раздельной нераздельности и протекает подлинная жизнь. Ибо аполлоновский путь, исполненный неустанного труда, осознанного творческого поиска и стремления к совершенству, озарен светом логического разума, тогда как противоположный маршрут проходит по неведомым тропкам сознания, среди темных чащ фантазий и пророческих интуиций.
«Живи как пишешь и пиши как живешь», – провозгласил своим девизом Константин Батюшков, определив тем самым будущий магистральный путь дионисийства в целом. Спустя сто лет этот постулат взял на вооружение Андрей Белый при создании знаменитого «общества аргонавтов», участники которого признавали «дар писать» и «дар жить» равноценными и неотделимыми друг от друга. В понимании «аргонавтов» жизнь творца стала равноправным объектом его собственных духовных исканий и поступков, а окружающая реальность обрела свойства художественного текста. Результат не заставил себя долго ждать. «Почти у всех членов нашего кружка с аргонавтическим налетом были ужасы, – констатировал Андрей Белый, – сначала мистические, потом психические и, наконец, реальные». Примечательно, что на знамени общества было начертано имя Фридриха Ницше, который представлялся «аргонавтам» не рациональным мыслителем, но безумным пророком, противостоящим общепризнанной системе ценностей. Хотя на самом деле кружку более подходило имя Константина Батюшкова, потому что установка на собственное мифотворчество в данном случае становилась принципиальной.
