Издание осуществлено при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
© Ельяшевич А. Г. наследник, тексты, 2022
© Романов Б. Н., статья, 2022
© «Геликон Плюс», макет, 2022
* * *
Дождь на дворцовой площади
Асфальт.
Когда дождь,
он скользкий.
Туристы.
Когда дождь,
они не вылезают из автобусов.
Милиционер.
Когда дождь,
Он прячется под арку.
И Александровская колонна.
Когда дождь,
она никуда не прячется.
Ей приятно
постоять на Дворцовой площади
под дождем.
Лошадь на Невском.
Идет себе шагом,
тащит телегу.
Лошадь пегая
и абсолютно живая.
И машины косятся на нее
со злой завистью,
и машины обгоняют ее
со злорадством.
– Эй, – кричат, – лошадь!
– Ха, – кричат, – лошадь!
А лошадь идет себе шагом
и не оборачивается.
Такая живая
и такая хорошая.
Там женщины
сидят себе и вяжут.
Спокойные,
сидят себе и вяжут.
А мне так страшно,
тошно,
неспокойно.
Эй, женщины!
Да бросьте же вязать!
Глядите —
мир на проволоке пляшет!
Он оборваться может
каждый миг!
Но вяжут женщины,
не слушая меня,
и спицы острые
в руках у них мелькают.
Я успокоился:
знать, есть какой-то смысл
в вязанье этом,
значит, женщинам виднее.
Ведь портить шерсть
они не будут зря.
– Да, да,
ничто не вечно в этом мире! —
сказал я себе.
Зашло солнце,
и наступила
пора свиданий и любви.
И я увидел у ворот
вечно юного Ромео,
который что-то шептал
в розовое ухо
вечно любимой Джульетты.
– Но ведь Шекспира же
когда-то не было! – крикнул я им.
Они засмеялись.
«В один печальный туманный вечер…»
В один печальный туманный вечер
до меня дошло,
что я не бессмертен,
что я непременно умру
в одно прекрасное ясное утро.
От этой мысли
я не подскочил,
как ужаленный злющей осой,
не вскрикнул,
как укушенный бешеным псом,
не взвыл,
как ошпаренный крутым кипятком,
но, признаться,
я отчаянно загрустил
от этой
внезапно пронзившей меня мысли
в тот
невыносимо печальный
и на редкость туманный вечер.
Погрустив,
я лег спать
и проснулся прекрасным ясным утром.
Летали галки,
дымили трубы,
грохотали грузовики.
«Может быть, я все же бессмертен? —
подумал я. —
Всякое бывает».
Глядел я долго,
стоя на мосту,
как вдаль текла Нева,
как было ей вольготно
течь на закат,
как было ей смешно
течь под мостами,
то и дело огибая
быки гранитные.
Тут выплыл из-под моста
буксирчик маленький
с высокой
старомодной,
самоуверенно торчавшею трубой.
Глядел я долго,
стоя на мосту,
как уплывал он
в сторону заката.
Труба его
дымила вызывающе.
Позвонили.
Я открыл дверь
и увидел глазастого,
лохматого,
мокрого от дождя
Демона.
– Михаил Юрьевич Лермонтов
здесь живет? —
спросил он.
– Нет, – сказал я, —
вы ошиблись квартирой.
– Простите! – сказал он
и ушел,
волоча по ступеням
свои гигантские,
черные,
мокрые от дождя
крылья.
На лестнице
запахло звездами.
Вечером
я любовался куполом Исаакия,
который был эффектно освещен
и сиял
на фоне сине-фиолетового неба.
И вдруг я понял,
что он совсем беззащитен.
И вдруг я понял,
что он боится неба,
от которого
можно ждать всего, чего угодно,
что он боится звезд,
которых слишком много.
И вдруг я понял,
что этот огромный позолоченный купол
ужасно одинок
и это
непоправимо.
Гнедой,
сытый,
с широким крупом,
галопом проскакал по Невскому.
Народ тепло приветствовал его.
Остановился на Аничковом мосту
и долго разглядывал
коней Клодта.
Иностранные туристы
фотографировали его прямо из автобуса.
У Мойки встретил битюга,
запряженного в телегу.
Шел с ним в обнимку
и что-то говорил на лошадином языке.
Оба весело ржали.
Доскакал до Эрмитажа,
пришел в античный отдел,
встал к стенке
и стал мраморным.
Мрамор розоватый,
благородного оттенка.
Хожу по весеннему городу,
и в горле у меня булькает восторг.
Но я и виду не подаю.
Хожу по городу и криво усмехаюсь:
«Подумаешь, весна!»
Сажусь в весеннюю электричку,
и в ушах у меня щекотно от восторга,
но я не поддаюсь.
Еду в весенней электричке
и исподлобья гляжу в окно:
«Эка невидаль – весна!»
Вылезаю из электрички,
бросаюсь в лес,
раскапываю снег под елкой,
расталкиваю знакомого муравья
и кричу ему в ухо:
– Проснись, весна на дворе!
Восторг-то какой!
– Сумасшедший! – говорит муравей. —
И откуда только берутся
такие восторженные идиоты?
Мы гуляли с ней у пристани
и любовались изящными белыми шхунами
с высокими мачтами.
– Кто я? —
спросила она меня —
как ты думаешь?
– Ты шхуна – ответил я, —
ты случайно зашла в мою гавань,
тебя тянет в океан.
Через месяц
мы с нею расстались.
Каждый день я хожу в порт
и расспрашиваю моряков:
не видал ли кто-нибудь
стройную шхуну
с зелеными глазами?
Но все напрасно.
Трудно поверить,
что ее постигло кораблекрушение.
Девки поют.
Протяжно,
ах, как протяжно девки поют
вдалеке.
Девки поют про любовь.
Сладко,
ах, как сладко сердце щемит:
девки поют про любовь.
Конечно, вечер.
Конечно, река.
Конечно, березы.
И девки поют вдалеке.
И сказать тут нечего.
Конечно, грустно.
Конечно, по-русски.
Конечно, хорошо.
И никуда тут не денешься.
Всю жизнь они будут петь,
эти девки,
всю жизнь они будут петь вдалеке
про любовь.
– Ау! – кричат мне. —
Ау! Где ты?
– Ау! – кричу. —
Ау! Я далеко где-то!
– Ау! – кричат. —
Ау! Иди сюда!
– Ау! – кричу. —
Иду! Я скоро!
А сам не тороплюсь.
Тихо иду по лесной дороге,
перешагивая тени сосновых стволов,
и все удивляюсь этому миру,
в который попал ненароком.
Незнакомые люди
подходили к ней на улице
и говорили:
– Какая вы милая!
Тогда я любил ее
и она меня – тоже.
Потом она меня разлюбила,
а я ее – еще нет.
Спустя два года
я встретил ее.
Она так подурнела,
что ее трудно было узнать.
– Милая, – сказал я ей, —
ты очень подурнела!
Наверное, это оттого,
что ты меня разлюбила.
Полюби меня снова!
– Попытаюсь! – сказала она,
но так и не попыталась —
ей было некогда.
А я еще долго любил ее
зачем-то.
Предвкушать его.
Услышать скрип двери
и догадаться,
что это оно.
Растеряться.
Но взять себя в руки
и, побледнев от решимости,
прочесть его про себя.
Поразиться.
И, переведя дух,
прочесть его вслух,
но шепотом.
Расхрабриться.
И, открыв окно,
прокричать его громко,
на всю улицу.
Наконец успокоиться.
И ждать новое,
самое лучшее.
Как безмятежен,
как торжественно спокоен
был грешный мир
в глазах делла Франческа!
Среди деревьев
проходили женщины,
с глазами темными,
в простых прекрасных платьях,
и ангелы с власами золотыми
взирали на крещение Христа.
Но в старости
Пьеро совсем ослеп.
И он уже не видел этих женщин
и ангелов
с Христом и Иоанном,
но он, конечно,
слышал их шаги,
их вздохи
и шуршание одежд.
Как строен,
как величественно прост
по-прежнему
был этот мир нестройный
в слепых глазах
Пьеро делла Франческа!
На гобелене юный пастушок
и рядом с ним румяная пастушка.
На гобелене ручеек бежит
и белые овечки щиплют травку.
Садится бабочка на шляпу пастушка,
а он не видит,
