Солнечным майским утром Илья Осокин сошёл с поезда на захолустной обшарпанной станции в южном предгорье. По дороге, вымощенной и булыжниками, и брусчаткой, зашагал он бодро среди старых лип к белому барскому дому в лощине. Одет был Осокин в белый мешковатый костюм, а в руках нёс потёртый баул из парусины. Пахло акацией и навозом, а в ярких лучах солнца искрились на обочинах лужи. Блестела роса на травах и листьях. Чирикали, ворковали, щебетали и каркали птицы. Журчала река поодаль… Илья Осокин – неудачливый мелкий плут, худенький, жилистый и невысокий, с пепельными волосами, морщил свой узкий лоб и мысленно сетовал на тяжесть юдоли. Востренький нос его шмыгал, белые мелкие зубы скалились, и чёрная бородавка шевелилась под правой скулой… Осокин сюда приехал со своей обыкновенной целью: он предполагал, что в барском доме можно разжиться ценными иконами для продажи их с барышом в столице. Осокин не рассчитывал на крупный барыш, ибо не имел никогда такового, пробавляясь мелкой спекуляцией и околпачиванием простаков. Ловчить начал Осокин ещё на философском факультете, который сумел закончить. Занимался он модным искусством единоборств, иногда стрелял из пистолета в тире. Фехтовал на шпагах и рапирах… В армии он служил в сапёрных частях, мозоля киркой и лопатой ладони; однажды на маневрах его контузило взрывом противотанковой мины… Был он холост и жил в неряшливой комнате с кривой мебелью. Интимных подруг находил на бульварах и улицах. Был он не кичлив и без претензий: мелкий жучок-мошенник, кое-как добывающий себе деньги на квартиру, еду и редкие развлеченья…
Дорога меж вековых лип уже закончилась, и он вошёл в подлесок. Названий кустов и деревьев Осокин не знал. Продираясь через росистые кусты, он забрызгался. Он вышел на ухабистую дорожку, усыпанную скрипучим щебнем. Дорожка была в тенях от ветвей осин… И вдруг услышал Осокин басовитое хриплое лаянье, и вскоре он узрел пару огромных немецких овчарок, неспешно к нему бегущих. Он бросил баул и очень юрко вскарабкался на осину. Овчарки нюхали баул и таращились на человека, который на ветке пытался устроиться поудобнее.
Псы тормошили баул и, гавкая, пялились на Осокина. Иногда опирались они передними лапами на ствол осины. Впрочем, собаки лаяли и рычали без особого усердия. Но вдруг они взъярились, и вздыбилась у них шерсть на загривках, и попытались овчарки в прыжках цапнуть Осокина за пятку. Он потянул ногу повыше и едва не свалился с ветки…
К нему вальяжно шествовала хозяйка собак; кобели у ног её скулили, повизгивали и ластились к ней. Она была в просторном белом брючном костюме с бантами и лентами, и складки в её облачении струились, а золотистые волосы громоздились в коке. Лицо чинное и строгое, но в зелёных глазах с длинными густыми ресницами – насмешка и, пожалуй, даже издёвка. Массивный браслет из платины блестел на левой руке, пальцы унизаны перстнями с бирюзой, а на шее болтались цепочки с медальонами в причудливых таинственных знаках. Изумрудные серьги отягощали уши…
И брезгливо она глянула на Осокина. «Как на лягушку…» – подумал он, но вовсе не огорчился, не обиделся, а просто констатировал факт. Ещё и не так в его жизни смотрели на него: и с омерзеньем, и с лютою ненавистью, и глумливо… А теперь взирают, как на жабу… чепуха это… пустяк…
Говорить ему было нечего, ибо всё и так было ясно: испугался он псин и шустро взлез на осину. А барыне было совершенно безразлично: молчит он или болтает без умолку. Она ему сказала:
– Слазь.
Вышколенные собаки легли рядом с хозяйкой и, скалясь, смотрели на пришельца; он же проворно слез с дерева и нагнулся за своим баулом. При этом Осокину подумалось, что ему не найти здесь поживы, ибо барыня явно не дура, и если в окрестных селеньях и осталось из икон нечто ценное, то наверняка она всё заграбастала. И поэтому ему, перекупщику, делать здесь нечего и можно сматываться; он даже не слишком опечалился: ведь не первый раз срывалась у него сделка.
Так и ушёл бы он отсюда, если б не показалось барыне странным его отношение к ней. Этот мужчина оказался перед нею в совершенно дурацком виде: на дереве, как замызганная обезьяна, весь обрызганный влагой и с зелёными пятнами от листьев на белом костюме. Но, несмотря на это, пришелец не был смущён… И ещё: она гордилась своей арийской красотой, но пришелец никак, и вполне искренне, не реагировал на прелесть хозяйки собак. И в диковинку ей было это, ибо привыкла она к восхищению мужчин…
Она посмотрела на собак, те вскочили, вильнули хвостами и с угрозой рявкнули. Он опасливо покосился на кобелей, затем он посмотрел на хозяйку, и взгляд его стал совершенно безразличным.
«Ишь ты, – шевельнулось в её мозгу, – глядит на меня так, будто я трухлявый пень». И она услышала вдруг свой голос:
– Какого чёрта вам здесь надо?
И сразу же подумала:
«Но почему козявке, сморчку, плесени я говорю „вы“? Не много ли чести?..»
И вдруг он решил добыть-таки себе здесь барыш. Или хотя бы окупить затраты на поездку. И ответил он хозяйке грубоватым тоном прохиндея, даже не пытаясь говорить мягче и учтивей:
– У меня дельце, выгодное для вас.
– Вы мне сулите выгоду? – молвила она с презреньем. И через миг она досадовала на себя за явную нарочитость этого презренья. – Вздумали выгодой меня поманить, хотя предстали предо мною шелудивой мартышкой на ветке. И даже извиниться не удосужились. Не осознали, по-моему, нелепость положения своего. Какие дела могут у меня с вами быть? Хотите узнать моё мнение о вас?
– А зачем? – вопросил он. – Вы ясно и резко дали мне понять, что ничто между нами не возможно. Дескать, не по Сеньке шапка. И поэтому безразлично мне, что думаете вы обо мне, кем считаете меня. Неряхой… прощелыгой… сволочью… Для меня вы – пустое место, ничто. Вы совершенно безразличны мне.
– Вот даже как… ушлый, прожжённый какой… – процедила она шипуче сквозь белые крепкие зубы.
Не привыкла она к безразличию, и поэтому очень обиделась. И дивилась она своей обиде: неужели её, такую великолепную и гордую, смог уязвить презренный, жалкий недотёпа. Она его не смогла уязвить, а он её смог. И вдруг она ощутила его странное превосходство над нею. Такое ощущение ошеломило её. Внезапно она вздрогнула от желания истязать пришельца.
– А ну, ступайте, шалопай, по аллее вперёд, – мрачно повелела она. – И не вздумайте рыпаться, а не то… – и гневным жестом она указала на псов. Под собачьим конвоем Осокин с баулом пошёл к особняку. Следом шествовала хозяйка, всё более свирепевшая.
«От чего вскипятилась она?..» – беспокойно размышлял Осокин, спотыкаясь и сутулясь. Рядом с собаками он оробел и начал при ходьбе ужиматься телом и семенить.
