На протяжении последних пятнадцати лет я вел в разных изданиях («Профиль», «Компания», «Собеседник») колонки – иногда с итогами прошедшей недели, а иногда с прогнозами на следующую.
Я решил собрать те, что с прогнозами или, по крайней мере, предположениями, и посмотреть, что и как сбывалось. На макроуровне я ошибаюсь очень редко, поскольку векторы в российской истории всегда наглядны. Что касается конкретных сценариев, здесь я попадаю пальцем в небо с такой регулярностью, что в последнее время воздерживаюсь от угадывания деталей. Эта своеобразная дальнозоркость иногда меня раздражает, но чаще радует. Например, большинство стихов из рубрики «Письма счастья» или, скажем, роман «ЖД» ничуть не устарели, хотя, если вдуматься, в этом мало хорошего.
Прогнозы, собранные здесь, касаются не только политики, но и культуры, и даже, страшно сказать, эволюции человеческого рода. Некоторые тексты снабжены коротким комментарием из дня сегодняшнего.
Название позаимствовано у испанского иезуита Балтазара Грасиана (1601–1658), чей «Карманный оракул» в «Литпамятниках» был когда-то первой моей покупкой в университетской книжной лавке с первой же стипендии. Мне близок этот автор – «склонный к меланхолии, желчный характер, вечно раздраженный, всеми недовольный, язвительный критикан», как писали о нем в одном из доносов.
Дмитрий Быков,
Москва, апрель 2016
Споры вокруг Хлебникова не утихают, хоть он и провозглашен при жизни – гением, а сразу после смерти – классиком; его максимально полное собрание еще в двадцатых начал собирать филолог Н. Степанов, а один из основателей ОПОЯЗа, самый авторитетный филолог своего поколения Юрий Тынянов, говорит, что «в Хлебникове есть все» («Хлебников был чемпион», – вторит ему товарищ по ОПОЯЗу Виктор Шкловский). Тем не менее всегда находились люди – сегодня они оформились в целую научную школу, – считающие, что Хлебников – клинический безумец, чьи идеи – вполне бредовые – в какой-то момент оказались созвучны столь же бредовому времени; если бы не революция и ее предчувствие, так бы он и умер в тихой психушке либо на попечении родни. Почему современники воспринимали его как гения – объяснить на деле нетрудно: пора уже признать, что девяносто процентов репутации – это степень соответствия между тем, что человек провозглашает, и тем, как он живет. Большинство текстов Хлебникова ничуть не более безумны, чем, скажем, сказки или стихотворения в прозе Ремизова, составившие его первые книги, ту же «Посолонь», после которой о нем заговорили. Но Ремизов при всей своей театрализации быта, при Обезьяньей Палате и ее дипломах, выдававшихся всем знакомым, при полной бытовой беспомощности и рабской зависимости от любимой жены Серафимы Довгелло был все-таки глубоко нормальным, самоироничным, где-то, пожалуй, и циничным человеком: он свой карнавал организовывал сам. Даже Андрей Белый, которого почти все знакомые считали клиническим безумцем, превосходно владел собой, что подтвердила публикация его переписки. Да, письма оформлены безумно, буквы в них огромные, масса повторов и выспренностей, а все-таки речь в них идет о гонорарах, об издателях, о своих вполне конкретных планах, и Белый умудрялся проворачивать под маской безумца великолепные проекты – кто бы другой сумел издать в советское время «Москву» или «Между трех революций», пусть с дезавуирующим предисловием Каменева? Иное дело Хлебников: тексты его на фоне футуристической поэзии либо ремизовских «Снов» не так уж и безумны, но, в отличие от современников, он так жил. Учившийся на пяти факультетах и не окончивший ни одного, занимавшийся математикой, физикой, санскритом, японским языком, историей и орнитологией, не хранивший рукописей (кроме как в знаменитой наволочке), не имевший пристанища, всегда трагически влюбленный и никогда не женатый, молчаливый, на всех своих портретах смотрящий мимо зрителя, а на немногих фотографиях глядящий на фотографа испуганно и недоверчиво, он был дервишем, святым, скитальцем, не выдумавшим себе маску и судьбу, а обреченный на такую жизнь. Слова у него в текстах – прозаических, поэтических, драматических – стоят под странным углом, и даже в письмах, сообщая о настигшем его параличе, он обещает двинуться дальше, «вернув дар походки», вместо рутинного «когда поправлюсь» или «когда смогу ходить». В фильме фон Триера «Идиоты» герои, притворяющиеся сумасшедшими, пасуют перед реальными психами; так вся русская литература, старательно игравшая в безумие в первой половине XX века (потом она тоже этим увлекалась, просто карнавальную шизофрению заменила сталинская паранойя), проигрывает Хлебникову, которому притворяться не было никакой нужды.
Ставить ему диагноз спустя сто лет – безнадежное занятие; судя по динамике его текстов, можно предполагать, что первые признаки болезни, выражавшейся в попытке систематизировать весь мир, выстроить алгоритмы истории, проявились у него еще в 1903 году, когда юноша, участвуя вместе с отцом-орнитологом в экспедициях, попытался выстроить графики миграции кукушки и вывести математические формулы для птичьих перемещений. Вообще его первая навязчивая идея – их было немного, всего-то три, – заключалась именно в том, чтобы «посадить время в клетку чисел», взять историю за узду, как он называл все это, вывести законы исторических приливов и отливов – то есть той же миграции, но уже племенной, человеческой, – а в конце концов научиться предсказывать будущее с помощью математических моделей. Ничего сенсационного тут нет, это одна из главных задач XX века – научиться предсказывать будущее, обозначить исторические циклы, и занимались этим глубочайшие мыслители в диапазоне от Тойнби до Пригожина (Лев Гумилев, кстати, в своей теории пассионарности во многом шел именно от Хлебникова, и его интерес к Азии предопределен хлебниковской страстью к Монголии, Каспию, буддизму, к Востоку вообще, поскольку Запад вызывал у Хлебникова ненависть, казался выродившимся и т. д.; за ненависть к цивилизации XX век расплатился по полной программе). Хлебниковское безумие в том, что у него эта естественная страсть к выявлению исторического цикла наложилась на математическое (незаконченное, как прочие) образование и манию конкретики, буквального исполнения собственных правил. Если исторические события происходят с более или менее правильным интервалом, этот интервал должен подчиняться математической формуле, должен быть суммой сложных степеней двойки и тройки (которые, по Хлебникову, лежат в основании мира), и все «Доски судьбы» – не что иное, как героическая попытка подгадать под этот закон все великие перемещения народов. Если в таком-то году осуществилось масштабное поражение той или иной нации, стало быть, через n дней надо ждать великой победы, и история – отлично документированная в последнюю тысячу лет – дает Хлебникову обширный материал для подкрепления этих совершенно абсурдных вычислений; неважно, что масштабы поражений и побед у него чаще всего не совпадают. Важно, что с помощью этих неправильных методов он каким-то чудом давал правильные прогнозы – скажем, точно предсказал русские революции 1917 года и начало Первой мировой войны. Как это у него получалось – точнее всего рассказывает классический еврейский анекдот, при помощи которого Ролан Быков любил иллюстрировать принципиально нерациональную суть искусства. Еврей приходит к раввину и спрашивает, на какое число поставить в рулетке. Тот отвечает: «Двадцать семь». Еврей ставит и выигрывает огромную сумму. «Рабби, откуда вы знали?» – «Очень просто. Ты пришел ко мне 7 апреля, седьмого числа четвертого месяца; умножаем семь на четыре и получаем двадцать семь». – «Но рабби! Семью четыре – двадцать восемь!» – «Нахал, ты выиграл и еще недоволен?!» Хлебников выиграл, а как он это сделал – при помощи ли своих абсурдных формул насчет «колебания мировой струны» или благодаря поэтическому дару предвидения, – нас волновать не должно.
