Враг подошел к Тихвину. А вскоре и к Устюжне, моему городу. Люди бегут из города.
– Манюшка, а что же ты не едешь?
– А куда я с оравой-то?
Семеро своих, да Ида Николаевна, дочь Клавдии, сестры отца… Двум смертям не бывать, а одной не миновать.
Так мы и остались в городе. Вскоре были слышны, словно гром, раскаты. Над городом залетали самолеты. Но не бомбили, а разбрасывали какие-то белые листки. Выли сирены. Сердце сжималось от ужаса. Хотелось забиться в какую-то щель.
– Не бойся, доченька, ляг между грядок, тебя и не заметят, – говорила, успокаивая меня, мама.
А вскоре во всех домах на нашей Театральной улице разместились солдаты на постой.
Мама варила двухведерный чугун картошки, а солдаты ели да приговаривали:
– Как манная каша! Как манная каша!
А потом кто-то из кармана доставал замусоленный кусочек сахара, весь в махре. Кто-то усаживал меня на ножку и качал, что-то напевая. Потом брали меня на руки и начинали рассказывать сказки. Странно, солдаты всегда были разные, но все они всегда совали мне кусочек сахара, качали на ножке и рассказывали сказку. А сказка была всегда одна и та же, про Красную Шапочку.
К лету на футбольном поле расположили машины. С солдатами мы играли в прятки. Искала всегда я. В кабинке слышалось: «Ку-ку». Я туда карабкалась. Пока залезу, там уже никого, уже слышно было «ку-ку» из другой кабинки.
А потом я «пекла пирожки» из песка для солдат. Они «ели» и хвалили. А я радовалась.
Скоро фронт откатился. И началась голодная зима. Картошка-то вся съедена.
Зима выдалась холодная и очень снежная. Сугробы были выше заборов. Волки приходили к городу. Помню, прибежала мама поздно вечером домой, она ездила менять свою одежду на картошку в деревню. Прибежала и говорит:
– Смотрите, волки! Да не бойтесь, они здесь нас не достанут.
Оказывается, они шли за ней следом, но не нападали. Она везла санки, а позади веревочка тянулась. Волки не нападают, если сзади что-то тянется.
Ближе к весне и вовсе тяжело и голодно стало. Мама возила с винзавода барду, отходы хлебные. Мне старались не давать. Все-таки пьяная… А однажды, когда мама ушла, сестренка старшая, Тамара, накормила меня этой бардой. Приходит мама, а я валяюсь.
– Что вы сделали? Что давали ребенку?
Узнав, в чем дело, возмутилась:
– Вы что? С ума сошли?
Как-то ранней весной, когда мама уехала за бардой, я играла у дома, где пригревало солнышко и оттаяла полоска земли. Я, как обычно, «пекла пирожки». Руки зябли, но я ждала маму. Вдруг вижу, где-то вверху по дороге мама тянет сани с огромной бочкой с бардой. От барды шел пар. Домой приходилось спускаться в объезд. Дорога поднималась где-то на уровне карниза крыши.
– Мама, я пирожков напекла! – радостно закричала я.
– Ой, как хорошо! Я очень голодная!
Мама переложила лямку на другое плечо и, согнувшись, едва потянула дроги.
К весне в ближних деревнях уже картошки не было, и ходить приходилось в дальние. Иногда мамы не было по нескольку дней.
Помню, лежим мы все, силы бережем. А на кухне пекут блины постояльцы, жены командиров с детьми из Ленинграда, эвакуированные. Им положен был паек. Я выходила на кухню и начинала петь частушки.
Пойду, выйду на крылечко,
Посмотрю на Вологду:
Не идет ли мама с хлебом,
Умираю с голоду.
А потом спрыгивала с приступка у печи и начинала плясать. Мне давали блин «за работу», я бежала в комнату, где сестры лежали. Блин исчезал вмиг. Но мне не доставалось. Я вылетала снова на кухню и затевала свой концерт.
Вдруг приехала мама с целым мешком картошки. Все вскочили, схватили по картошине и начали грызть.
– Помойте хоть!
Где там! Лишь бы поесть. Картошка была сладкой. Конечно, три дня идти, да морозы по ночам…
Когда снег сошел, мы ходили на колхозные поля, что тянулись за городом сразу, собирали мороженую картошку. Мама пекла из них «подкаменники». Они пахли гнилью, но мы ели. А потом полезла травка. Тут уже ели все подряд. От всякой бурды пузо пухло.
Нас было восемь сестер. Старшие нас не касались. Трое были не родные маме, и она из кожи вон лезла, чтобы прежде накормить их, чтобы не сказали что «мачеха».
Люся, старшая родная дочь, рано пошла работать, чтобы помочь прокормить семью. А Тамара, Клава и я были ближе по возрасту. Тамара была на три года старше и поэтому считала меня малявкой. Не любила со мной играть. Часто меня дразнила и звала Касьянихой, так как я родилась в високосный год 29 февраля. Клава, старше на два года, часто защищала меня.
Помню, сидели мы поздно вечером у лежанки, смотрели на огонь, а в другую комнату проем, и там темнота. Жутко так. А Тамарка дразнит:
– Галька, слизун сейчас тебя схватит. Вон он ползет…
Я жмусь к Клаве и боязливо озираюсь.
Приходила мама, укладывала всех спать. А потом ложилась сама со мной:
– Маленькая, где ты?
– Я тут, – шептала я.
Помню, как-то рано утром проснулась от громкого стука в окно. Что говорили, не слышала. Одно слово только: «Победа!» И вдруг завыли все по-волчьи.
А с утра уже гремела музыка. Напротив дома на футбольном поле сколотили трибуну. А потом весь город собрался. Все обнимались, радовались.
Мы распахнули окна и уселись с Клавой на подоконник.
Меня поразила одна пара. Он был военный: высокий, красивый, грудь в орденах. А она… Красавица, голова запрокинута назад, то ли от тяжести толстых черных кос до земли, то ли от гордости за своего спутника. Она сияла!