Черное и серое, серое и черное – вот два цвета, с которыми прощался Макс в час, когда заря только закровавила небо на востоке. Громадные, режущие слух своим скрежетом ворота выпустили его в удивительный мир, где можно свободно передвигаться, ложиться спать в любое время и не видеть того, кого видеть не хочется.
Есть в вольном воздухе нечто такое, что кружит голову, заставляя мысли нестись вскачь; пронизанное трепетной дрожью тело потеет, а слова заплетаются, точно ноги забулдыги.
Макс не стал исключением – хлебнув розового дурмана, он опьянел и потерял ориентацию. Зеленые низкорослые деревья, приветствующие его тихим шелестом молодой листвы, расплылись перед глазами. Все вокруг стало мутным, будто кто-то невидимый нес впереди большое запотевшее стекло.
Свобода, всегда далекая и всегда долгожданная, делает людей растерянными и глупыми. Макс, возможно, отмахал бы все сто километров, отделяющие зону от родного дома, и даже не ощутил бы тяжести в ногах, но… Но шорох шин крадущегося позади автомобиля заставил его оглянуться.
– Кент ненаглядный, – сказала голова, высунувшаяся в окно джипа.
Макс замер на месте, чувствуя, как заметался в худом теле адреналин. Глаза влажно заблестели, а тонкие бескровные губы сами собой разъехались в сдержанной улыбке.
– Славка! Славян!
Макс двинулся навстречу выскочившему из машины Славке. Они обнялись, похлопывая друг друга по спине.
– С освобождением!
– Благодуха!
У стороннего наблюдателя эта парочка могла вызвать ассоциации с бессмертными героями Сервантеса – Дон Кихотом и Санчо Пансой.
Прямой, как палка, Макс был высок ростом и светловолос. Его длинные руки-плети заканчивались тонкими музыкальными пальцами, которые могли бы вдохновенно порхать по клавишам рояля, но вместо этого вытаскивали кошельки у зазевавшихся прохожих. Белую лебединую шею венчала голова, наполненная знаниями, делающими человека интересным собеседником и опасным противником в споре. На бледном продолговатом лице выделялся крючковатый нос, сующийся в чужие дела и в зажиточные квартиры. От светло-голубых глаз Макса веяло январской стужей. Такие глаза могут пригвоздить вас к земле и просверлить до самой души. Их обладателю едва минуло тридцать, но годы эти были насыщены стремительными взлетами и захватывающими дух падениями, приступами болезненного влечения и периодами хронической безразличности к слабому полу. Жизнь его изобиловала замечательными находками и горькими утратами.
Макс любил хорошо одеться, и даже покидая мрачный, убого-бетонный мир лагеря, выглядел щеголем. Блестящая темная рубаха с коротким рукавом, светлые, идеально подогнанные джинсы и туфли, начищенные до такой степени, что в них можно было смотреться, как в зеркало, и давить прыщи – он совершенно не походил на человека, пять минут назад попрощавшегося с казенным тавро. Если бы Максу вздумалось зайти в дорогой бутик, его тут же обступили бы улыбающиеся продавщицы, безошибочно отличающие респектабельных людей от охающих зевак, что приходят поглазеть на ценники.
Славка выглядел по-другому. Крепкого телосложения, приземистый, с большой, точно снятой с более громоздкого тела, головой, он напоминал борца, хотя был так же далек от спорта, как гиппопотам от балета. Цвет его одежды, всегда бледный и равнодушный, делал этого парня невзрачным, незаметным звеном толпы. Собственно говоря, у него никогда не возникало желания быть ярким и сверкать подобно бриллианту. Он называл себя «маленьким простым человечком», и это, наверное, являлось правдой.
– Экипаж подан? – Макс указал на старый джип, терпеливо дожидающийся пассажиров. – Твой?
Славка улыбнулся и покачал головой:
– Нет. Взял на денек – перед тобой покрасоваться.
– Решил встретить по-богатому?
– Угу. День освобождения – он ведь, как день свадьбы: волнительный и торжественный. Что может быть лучше, чем «крузёр» в такой день?
– А я-то думал, ты сбербанк ограбил, раз на такой телеге ездишь, – подмигнул Макс другу, – или родственников в Саудовской Аравии заимел, чтобы с бензином не мучиться.
Они рассмеялись так, как смеются только от души люди, позабывшие все тревоги, обиды и неприятности.
Утопая в холодной и удивительно приятной коже, Макс зажмурился и скомандовал:
– Жми на гашетку.
Джип сорвался с места, будто обожженный ударом плети конь. Деревья в июньских изумрудных нарядах, почерневшие сгорбленные избушки, машины, дремлющие у обочин – все замелькало, проносясь мимо с невероятной быстротой. Минута, другая – и зона, этот кипящий котел ненависти и страданий, осталась далеко позади. В ту самую минуту Макс думал, как здорово было бы никогда-никогда в жизни не слышать больше храпа спящих зэков в напряженной тишине барака и не видеть молодых, но уже морщинистых лиц, на которых тюрьма безжалостно поставила свою суровую печать. Он опустил стекло и с наслаждением подставил голову вышибающему слезу ветру.
– Э-э-э-й! – закричал он и, ткнув Славку кулаком в плечо, воскликнул: – Ветер-то какой… твою мать! Такого и не сыщешь нигде в целом мире! Потому, что это ветер свободы! Свободы, понимаешь!? Благословенный 2004! Лучший год в моей жизни!
Славка, не отрываясь, глядел на серую, пожираемую колесами джипа дорогу.
– Остановись.
Лицо Макса стало серьезным, и сорвавшееся с его уст прозвучало совсем не как просьба. То был приказ, а Славка всегда подчинялся человеку, много лет назад позвавшему его в путь за золотым руном.
Тормоза взвизгнули, будто уличная девка, укушенная за сосок пьяным клиентом. Сиротливо-одинокий джип замер на пустынном шоссе. Славка повернул голову и робко встретил пронизывающий холодный взгляд друга.
– Значит, правду мне писали в лагерь, что тебя унесло в сторону героина, – Макс чеканил каждое слово. – При мне этот твой роман с иглой только начинался.
Славка хотел сказать что-то в свое оправдание, и даже открыл рот, но Макс, спокойный и безжалостный, не хотел слушать слюнявых признаний.
– Я думаю, – начал он, – слова тут бесполезны. Был бы ты шестнадцатилетним сопляком – дело другое: в наручники, и в подвал, чтобы перекумарил. Но тебе, слава Богу, за тридцатник, а в такие лета каждый подтирает себе жопу сам. Ты сделал свой выбор… и то, что ты выбрал, скажу честно, самое худшее из всего.
Славка пропустил эти измученные слова мимо ушей. Он и сам знал: героин – говно-дело. Знал, и испытывал угрызения совести всякий раз, когда насыпал порошок в чайную ложку. Знал, и продолжал колоться, колоться с некой обреченностью, будто десница неумолимого рока подталкивала его постоянно брать зелье.
Тягостную тишину, молчаливым облаком висящую над джипом, отогнал Славка, включив магнитолу так громко, что сам едва не подпрыгнул в кресле.
