В пятницу я не пошла в лабораторию. Потому что наплевать. Состояние равнодушия означает, что твоей душе все равно. Только вот это «все равно» бывает разным. Бывает веселым и бесстрашным, когда делаешь сумасшедшие вещи и всё тебе по фигу. Бежишь по лезвию ножа, слева и справа пропасть, впереди туман, а назад и вовсе хода нет – но ты все равно бежишь, и босым ступням не больно, и душа ровнехонька и спокойна, как поверхность пруда в летний безветренный полдень. А бывает – никуда не бежишь. Бывает, висишь в ватной пустоте, где нет ничего, даже эха, так что и собственного крика не слыхать. Это уже совсем другое «все равно». Это уже не равнодушие, а пустодушие какое-то, иначе и не скажешь. И наплевательство в такие моменты тоже совсем другое – пустое, без восторга, без удовольствия и даже без отчаяния.
Утром, когда мама зашла в мою комнату и присела на краешек кровати, я не стала притворяться спящей. Потому что наплевать.
– Ну, что ты, Сашенька, – сказала мама. – Ну, нельзя же так переживать.
– Я не переживаю, – ответила я, ничуть не покривив при этом душой. Своей ровной пустой душой.
Мама погладила меня по голове.
– Если хочешь знать, я всегда думала, что Костя тебе не подходит. Понятия не имею, что ты в нем нашла. Малахольный какой-то. А его мамаша… – это ведь просто кошмар.
– Ага, – подтвердила я.
Что есть, то есть. Лоськина мамаша и в самом деле была редкостным экземпляром. Да и сынок ее тоже. Действительно, что я в нем нашла? Сейчас это и вовсе казалось непонятным. Непонятным и стыдным. Это ж надо: споткнуться о такое ничтожество! И не просто споткнуться, но еще и выстроить на этом прыще целый дворец. И не просто выстроить, но еще и поселиться в нем, а потом с маниакальным упорством уговаривать себя, что живешь на прочном фундаменте, строить планы на будущее, изображать счастливую невесту…
Любила ли я его когда-нибудь? Сейчас уже казалось, что нет, никогда. Просто составила себе жизненный план, этакую стройку пятилетки, этакий личный БАМ, Байкало-Амурскую… – или Байдово-Амурную?.. – магистраль к счастью, и – бам-бам по темечку… – ударно его реализовывала, время от времени вручая самой себе почетные грамоты за опережение графика. Дура, натуральная дура-дураиня. Дураиня Социалистического Труда.
Мама снова погладила меня по голове.
– Ну вот, – сказала она, – значит, и печалиться не о чем.
Ах, мама, мама, ну какая печаль? Нет ни печали, ни галош всмятку. Есть дураиня соцтруда, внезапно оставшаяся без плана. А поскольку раньше этот план заполнял всю ее дурацкую жизнь, то вот вам и результат – пустота. Все правильно, все логично. Но было бы еще хуже, если бы этот козел, мой несостоявшийся жених, вдруг возник сейчас в углу комнаты – коленопреклоненный, с обручальным кольцом на копыте и брачным свидетельством в зубах. Так что не в нем дело, не в Лоське…
– Почему ты не встаешь? Сегодня тебе можно прийти попозже? – осторожно осведомилась мама.
– Сегодня свободный день, – соврала я. – Не беспокойся, мамуля, все в порядке. Ты сама-то не опоздай.
– Может, мне остаться? Сварю тебе куриный бульончик… хочешь?.. остаться?..
Я отрицательно помотала головой, хотя мамин куриный бульончик был несомненной ценностью даже в самые пустодушные моменты. Вот только на одном этом горючем далеко не уедешь. Нужен бензин иного рода. Нужен новый план, новая цель, новая жизнь. Конец эпохи.
Мама ушла на работу, и охамевшая собака Бима, безошибочно определив минуту хозяйкиной слабости, немедленно забралась ко мне на кровать и улеглась рядом – поначалу на краешке, якобы робко, остерегаясь пускать слюни на подушку, но уже явно планируя дальнейший захват жизненного пространства. Я слегка побарабанила пальцами по теплому собачьему лбу.
– Конец эпохи, Бимуля. Нужен новый план. Что скажешь?
Бима глубоко вздохнула.
– Слушай, кончай валять дурака, – говорил этот вздох. – Я ли тебя не предупреждала: кобель – дело недолговечное. Рассчитывать на верность кобеля – все равно что делать отметку на морском песке. Волна набежала, и даже запаха не осталось. А что касается новой эпохи, так это и вовсе чепуха. Выйдем на улицу, обнюхаем столбик-другой… ты даже не представляешь, сколько там заявок и объявлений! Кстати, когда ты собираешься вывести меня на прогулку?
– Ты вот что, собаченция, – строго сказала я. – Ты на меня не дави своим откормленным короткошерстным боком. И вообще не дави никоим боком. Дай мне очухаться, слышишь? Поимей уважение. Конец-то эпохи не только у меня лично. Конец эпохи во всей стране или даже во всем мире. И кто его устроил, этот конец? Я и устроила, вот этими вот ручками. Я ведь убийца, Бимуля… Убийца… убийца…
Я несколько раз повторила это слово, внимательно вслушиваясь в звук. Выходило плохо, некрасиво. «У» как-то теряется, так что непонятно, зачем оно там вообще. «Бий» похоже на «Вий», а при чем тут Вий? Как у Гоголя: «Поднимите мне ве-е-екиии…» Чушь, короче говоря. Ну, а последний слог вовсе ни к селу ни к городу. «Ца»! Похоже на «цацу» какую-нибудь, а то и на ламцадрица-цацу. Несерьезно. Да и ассоциации – опять это ца-ца-ца! – не бог весть какие. Убийца – это мрачный дядька с бородой и окровавленным топором. Или с топором и окровавленной бородой – так еще круче. Ну какая из меня убийца – ни бороды, ни топора… Нет, так не пойдет.
– Знаешь, Бимуля, никакая я не убийца. Слышишь?
Собака согласно заурчала и заерзала, подталкивая меня к стене, чтобы поудобней развалиться на моей же кровати.
– Я киллер! Это намного точнее. Ну-ка, попробуем на слух… Киллер… киллер… киллер…
Да, это звучало куда приятней. Что-то такое стильное. Киллер с пропеллером на мотороллере… Прямо как в заграничном детективе. Может, мне заделаться киллером-профессионалом?
– Как ты думаешь, Бимуля? Будем получать заказы. Ты выслеживаешь, я исполняю. Что, не веришь? Ну и зря. Ты просто не видела, как я замочила тех троих алкашей в доме 7а по улице Партизана Кузькина. Или 7б?.. Короче, партизан Кузькин мною бы точно гордился. А оперуполномоченный Знаменский? Даже пикнуть не успел. Только глазками поморгал. А Миронов из стройотряда? Этого вообще – на расстоянии! А эпоха? Замочить целую эпоху – каково? Это тебе не столбики обнюхивать!.. Слушай, кончай толкаться, сучка ты этакая! Вообще уже к стенке прижала! Бима! А ну, брысь с кровати!
Я столкнула зарвавшееся животное на пол, и в отместку собаченция тут же принялась ходить кругами, с хрустом потягиваться, пронзительно повизгивать, оглушительно зевать и всячески давить мне на психику, требуя прогулки. Пришлось встать, одеться и так, немытой-нечесаной, вести Биму на улицу, где эта зараза, конечно же, крепилась и терпела со своей нуждой до последнего, чтобы максимально оттянуть наше возвращение домой, к умывальнику, зубной щетке и чашке кофе.
