Тоёно уверенно поднималась по каменным ступеням, бежавшим к вершине холма. Три дня тому назад ее седые волосы, давно позабывшие, что такое рука парикмахера, были тщательно уложены мастером, специально выписанным из города Вакаямы. Пряди по обеим сторонам лица подобраны как полагается, а надо лбом слишком сильно выдаются вперед для женщины ее возраста – ведь ей уже почти семьдесят шесть. Любой, кто бросал взгляд на эти пусть поседевшие, но все еще густые и блестящие волосы, ясно представлял себе их былую красоту. Одетая в кимоно с изысканным набивным рисунком, Тоёно шла рука об руку с внучкой. Глава рода Кимото держалась с таким достоинством, что складывалось впечатление, будто старая женщина помогает молодой, а не наоборот. В тот день Тоёно была как никогда полна решимости, ибо настало время ее внучке выйти замуж и навсегда покинуть семью.
Утренний туман ранней весны белым облаком лег на Кудояму. Хана молча поднималась по склону, ощущая исходившую от бабушки силу. Сияющие волосы девушки были собраны в высокую прическу, лицо пламенело под толстым слоем белил. Декоративные кисти сумочки, спрятанной в рукаве пурпурного фурисодэ,[1] тихонько позвякивали на ходу. Напряженная, словно струна, Хана прислушалась к этой нежной мелодии и вдруг почувствовала, как бабушка изо всех сил сжимает ей ладонь. Этим крепким рукопожатием Тоёно как будто бы говорила Хане, что, стоит ей выйти замуж, она перестанет считаться членом семьи Кимото, а дом, в котором она провела двадцать лет, уже не будет ее домом. Но в то же время бабушка хотела показать, как жаль ей расставаться с любимой внучкой.
Настоятель храма Дзисонъин, которому накануне сообщили об их визите, ожидал дам у входа в павильон Мироку.[2] Однако он не стал облачаться в обрядовое одеяние, поскольку Тоёно особо подчеркнула, что они с внучкой не собираются выслушивать заунывные сутры. Настоятель вежливо поклонился, чего, собственно говоря, и следовало ожидать, ведь он принимал у себя не кого-нибудь, а главу одного из самых высокородных семейств префектуры.
– Какой удачный сегодня день! примите мои искренние поздравления.
– Спасибо. Просим прощения за столь ранний визит, – поклонилась Тоёно.
Настоятель сказал дамам, что церемониальный зал в их полном распоряжении и, если им вдруг понадобится помощь, они могут в любой момент вызвать служителей, хлопнув в ладоши. После этого он удалился в свои покои, расположенные в северном крыле храма, ибо Тоёно загодя попросила оставить ее с внучкой наедине.
Тоёно поглядела настоятелю вслед, повернулась, подняла глаза на высокую Хану и удовлетворенно кивнула. Они проследовали в павильон Мироку – место упокоения матери Кобо Дайси.[3]
– Женщинам не дозволено подниматься на вершину горы Коя,[4] но в Дзисонъин приходить можно. Вот почему это место называется «Коя женщин». Вы ведь знаете об этом, Ханако-сан?
– Да.
– А вам известно, что Кукай явился во сне Кисину и сказал: «Вместо того чтобы возносить мне хвалу десять раз, молитесь девять моей матери»?
– В общих чертах…
– Быть женщиной – не оправдание за невежество.
– Да, простите меня…
Тоёно тихо сложила руки в молитве и смежила веки. Хана тоже прижала ладонь к ладони, но ее внимание привлекли свисающие с колонны амулеты в виде женских грудей, и она забыла закрыть глаза. Амулеты представляли собой скатанные из хлопка шарики, завернутые в шелк хабутаэ, на каждом ниточкой был завязан сосок. Будущие матери сами делали эти амулеты – отголосок очень популярного среди местного населения культа женской груди – и вешали их здесь, в храме, посвященном матери Кобо Дайси и бодхисаттве Мироку, вымаливая себе легкие роды. Шарики свисали с вершины колонны, некоторые в натуральную величину, другие крохотные, чуть ли не в полсуна[5] диаметром; пара-тройка совсем белые, остальные потемнели от времени. Хана видела эти обереги с самого детства, но сегодня, в день свадьбы, они особенно впечатлили ее, скорее всего, потому, что девушка знала: в скором времени она сама принесет сюда такой же амулет, как делала в период беременности ее мать, а за несколько десятилетий до той – Тоёно, вынашивавшая в своем чреве отца Ханы. Получившая образование в Вакаяме, главном городе бывшей провинции Кии,[6] Хана твердо верила, что предназначение женщины заключается в том, чтобы рожать детей, дабы не дать прерваться линии рода. Мать Ханы умерла рано, и воспитанием ее занималась бабушка. Девушке казалось, что она понимает, отчего Тоёно захотелось побыть с ней наедине в Дзисонъин в этот знаменательный день.
Хана молча закрыла глаза. Она была девственницей, а потому у нее не имелось особых просьб к хранителям храма, дарующим защиту беременным женщинам, но она всем сердцем стремилась ощутить душевное родство с Тоёно.
– Настоятель милостиво пригласил нас в зал церемоний. Идем?
– Конечно.
Тоёно и Хана вошли в зал, опустились перед алтарем на соломенную циновку и снова сложили руки в молитве. Справа от алтаря висел портрет Кобо Дайси, слева – его матери. Легенда гласила, что картины принадлежат кисти самого Кукая: первая – автопортрет, который он написал, смотрясь в зеркало пруда во время уединения на горе Коя; второй – мандала, нарисованная после того, как он увидел во сне мать, заново рожденную бодхисаттвой Мироку. Как и о многом другом, Хана узнала о происхождении этих свитков от бабушки.
– Больше у меня нет для вас советов, – тихонько проговорила Тоёно, обернувшись к Хане. – Берегите себя.
– Не волнуйтесь за меня, бабушка.
– Мы будем редко видеться, ведь вы далеко уезжаете. Мне нечего вам сказать, но я хотела прийти сюда с вами, чтобы мы могли немного побыть одни.
С самого утра Тоёно обращалась к Хане с большим почтением, чем обычно, словно уже считала ее членом другой семьи. Но вполне возможно, этой учтивостью Тоёно просто хотела выразить невыносимую тоску, охватившую ее при мысли о прощании с любимой внучкой. Хана почувствовала на себе взгляд бабушки, но промолчала. С первых дней Тоёно делала все, чтобы ни на секунду не отпускать от себя внучку; ее любовь к девочке граничила с одержимостью. Молва утверждала, что хозяйка дома Кимото никогда не нянчилась ни с родным сыном Нобутакой, ни с внуком Масатакой, но пришла пора, и она излила все свои нерастраченные чувства на внучку. Идея послать Хану, как и ее брата, на несколько лет в школу в Вакаяму принадлежала именно ей – крайне необычный поступок для тех времен. Несмотря на то что Тоёно не привыкла к городской жизни, все эти годы она тоже провела в Вакаяме, лишь бы быть рядом с девочкой. Никто не сомневался, что Тоёно примет мужа Ханы в свою семью, иначе она не стала бы давать внучке образование, которое годится скорее для ученого мудреца, – разумно рассуждал народ. Кроме того, в свое время муж Тоёно тоже вступил в семью жены. Бабушка наверняка собиралась выбрать для внучки самого лучшего мужчину из восточных земель, ибо юная девица Кимото отличалась красотой, умом и покладистым нравом. Положа руку на сердце, когда-то Тоёно действительно вынашивала такие планы. Она никак не могла забыть мать Ханы, Мио, которая умерла совсем молоденькой; бедняжка так боялась свекрови, что вся трепетала в ее присутствии. Тоёно не хотела, чтобы Хану постигла та же участь. Хана была единственной дочерью Мио, и Тоёно свято верила в то, что, передав внучке все свои знания, она обеспечит ей богатую и достойную жизнь. Хана была редкой красоты цветком,
