Люди ошибочно полагают, что клятва есть нерушимая заповедь, и человек, давший её, не имеет права на ошибку, тем самым загоняя свою душу в оковы. Так носитель неприкосновенных обещаний становится рабом, конечная остановка которого будет определена тяжестью содеянного. Я это прекрасно понимал, когда поступал в медицинский институт, не переубеждался и при получении диплома. Не отрекаюсь и сейчас, стоя под голубым июльским небом, овеянный сладковатым воздухом загазованного нутра города.
Моему взору открывалось необычайной сложности здание, которое горячный язык дотошного рассудка обозвал бы филиалом ада на земле. Оно воспринималось цитаделью, вобравшей в себя всё самое ужасное и нелепое. Монументальные монолиты могли ранить своей напыщенностью, присущей чуду света из далёкой эры.
Серые глыбы, выстроенные в стиле советского конструктивизма, вызывали во мне интерес и в то же время легко обжигали страхом в груди. Должно быть, не у меня одного рождались подобные чувства при виде обезличенных камней, за которыми крылась то ли великая тайна, то ли обеднённая руганью простота. Десятиэтажное хранилище душ, припудренное солнечной пылью, высилось под ясным небосводом, уродуя городской пейзаж холодом фантазии, зачатой в безграничном уме давно почившего архитектора. Человек, в чьей голове строились огранённые стены величиной в бесконечность, бесспорно, понимал, кого будут принимать просторные казематы мрака, упоённые стервозными воплями.
Удивительно, но это была городская поликлиника, обитель слёз и бюрократического изврата. Неожиданно, ведь важная фигура такого бастиона, я считал, должна охранять рабов народа, создателей людоедских правил и сумятицы. А здание отдано больному обществу, совершенно отличному от обласканных благородством чиновников, чья нога никогда не ступит на шаткий камень изломанной лестницы, ведущей к смертному одру. Дерзновенная конструкция в это продажное время выглядела истрёпанным обелиском в память о величии былой эпохи. Медицина грязла в халатности и махинациях избранников, что с нахальной лыбой травили байки об идеальной жизни. Я это видел, понимал, как и многие, но у меня был выбор, в отличие от несчастного большинства.
Я прибыл ровно в полдень. Приятная погода в Обнинске легла бальзамом на душу после, казалось, бесконечно дождливого Якутска. Однако морально я готовился к худшему – был наслышан и начитан о проблемах этого подмосковного наукограда, к слову, первого в мире. Одна из язв, беспокоивших жителей, встретила меня уже на вокзале – множество мигрантов из соседних республик. Их звонкий говор лился отовсюду, зазывалы верещали. Под ногами мельтешили дети, за ними не успевали мамаши, чьи коконы волос прятались в платках со стразами. Впрочем, я старался не обращать внимания, так как был, по сути, и сам мигрантом, прибывшим из другого города, в котором прожил все свои сорок лет. Теперь мне предстояло устроиться здесь, заводить знакомства и принимать правила, по которым живут люди в Обнинске. Невыносимый труд, я даже работу за полтора десятилетия ни разу не менял, а тут такое.
Организмом овладевали волнение и робость, я пошатывался от выпитой накануне водки, а в голове всё ещё клубился похмельный туман. Признаться, последние две недели ни один мой вечер не обходился без алкоголя. В нём я искал успокоение и забвение, хотя наутро воспоминания били по вискам с новой силой.
Ноги завели меня в безобразный холл поликлиники, переполненный народом. Люди грудились у окон регистратуры, матерились, перекрикивали друг друга. Одной женщине на моих глазах стало дурно. Её усадили на лавку и предложили подождать врача, но тот не торопился. Да уж, нет ничего унизительнее смерти в больничной очереди. И это в мире высоких технологий и прогресса, в богатейшей ресурсами стране, управляемой умнейшими головами, если верить их же языку.
Я подошёл к лифту, нажал на кнопку вызова. Полноватая женщина в белом халате, стоявшая справа, отстрочила:
– Лифт не работает! – расхохоталась как умалишённая, оценила меня взглядом и добавила: – Ходить разучился?!
Я оглянулся на лестницу. Оттуда выпрыгивал на костылях мужчина в возрасте. Он бранил под нос больницу и натужно дышал.
– А как же инвалиды? – спросил я у хамоватой медсестры.
Та махнула рукой и произнесла с издёвкой:
– Никто не жалуется! – женщина посмотрела на меня как на охаянного проходимца и недоверчиво поинтересовалась: – Из областной комиссии приехал проверять нас?
– Мне нужен главный врач – Могильников! – ответил я, открывая портфель, чтобы показать документ.
Женщина не позволила достать направление, нахально схватила меня за локоть и развернула к лестнице, пояснив:
– Он сидит на девятом этаже. Девятисотый кабинет!
Я намеревался поблагодарить её, обернулся, а медсестры как и не бывало. То ли мне померещилось, то ли она так быстро ускользнула.
Лестница далась нелегко. Я думал, выкашляю лёгкие, считая бесконечные пролёты. Представляю, каково пожилым и инвалидам. Да уж, в обнинской медицине не всё продумано, но, возможно, это с лихвой перекрывает качество лечения и оперативность.
Поднявшись на девятый этаж, я удивился тамошней чистоте. Стены выглядели свежеокрашенными, да и едкий запах краски щекотал ноздри. Поразили картины с изображениями природы и городских пейзажей, вероятно, созданные местными художниками. Под ногами проминался линолеум, судя по яркому рисунку, совершенно новый. Все кабинетные двери выглядели громоздкими заказными шедеврами, а позолоченные таблички с фамилиями хоть за музейную витрину выставляй. Рядом с каждым кабинетом располагались широкие кожаные диваны и кресла.
Девятый этаж сильно отличался от нижних, не блиставших уютом и дороговизной, на мимолётный взгляд присущей аппетиту заведующего поликлиникой. Но что действительно бросалось во внимание – это отсутствие людей и непоколебимая даже моими шагами тишина.
Я медленно шёл по длинному коридору, ища глазами дверь с номером девятьсот. Рыская по этому запутанному лабиринту, воспринимал себя мышью, стремящейся найти выход или пищу, чтобы понежить желудок. Вскоре мне удалось набрести ещё на один проход, казалось, нарочно спрятанный от лишних глаз. Новый тоннель, не менее светлый и украшенный вычурными узорами на стенах, был длиннее предыдущих. Я шёл по нему, наверное, целый час и вот, достигнув тупика, узрел скромную дверь по правой стене. «Могильников Платон Иванович» – гласила витиеватая резная табличка напротив глаз. Постучав, я опустил ручку и толкнул дверь. Она легко открылась. В лицо мне сразу же ударил специфический запах мужского одеколона, отдающий химозой. Я просунул голову в проём и, увидев человека в закате средних лет, сидевшего за длинным столом, спросил, можно ли войти. Могильников, занятый работой за ноутбуком, ничего не ответил. Он лишь махнул рукой, чтобы я заходил, а сам продолжал пялиться в монитор. Рядом стояла кружка с дымящимся кофе.
