Потому, как я человек, в общем-то, немногословный и, можно сказать, замкнутый, люди, которые пытаются со мной общаться, довольно быстро теряют ко мне интерес. Конечно, мне это не очень нравится, но я отношусь к таким вещам философски. У людей, ведь, тоже есть какие-то личные дела, более важные, чем стоять со мной, переминаясь с ноги на ногу. Я их понимаю и, когда они уходят по делам, я ухожу в себя. С этого момента у меня обычно начинается накапливание мыслей и… словарного запаса, а так как емкость для этого дела у меня ограниченная, то через некоторое время мысли и особенно слова просятся наружу. Не найдя в этот момент жертвы – собеседника, все накопленное выливается в небольшие, чаще иронические, рассказы
Моя, с позволения сказать, проза – это то немногое, чему удается иногда вырваться из того замкнутого пространства, которое у нормальных людей называется мозгом
Иногда приходится поддерживать разговор, который тебе совершенно неинтересен, как неинтересен и сам собеседник, но ты улыбаешься и несешь чепуху, и говоришь вздор, и киваешь головой в ответ на такую же чепуху и такой же вздор.
Вы давно уже надоели друг другу.
Вы чувствуете натянутость в своих отношениях и все же упорно продолжаете перемешивать словесную глину.
Но кувшина не будет.
Об этом было известно заранее.
Но…
Он – гость, нанесший визит вежливости. Ты – добродушный хозяин. Ты бы с удовольствием широко зевнул и пошел бы спать, послав к чертям своего визитера. Впрочем, как и он. И снова пошло бы время, и обоим стало бы легче дышать.
Но почему-то нельзя.
Наступает очередная пауза, во время которой ты мучительно ищешь новую тему для странного разговора. Он – как ее продолжить.
Наконец, ни к селу, ни к городу, ты буквально высасываешь из пальца какую-то историю из своей или чужой жизни. Раздуваешь ее до ПРОБЛЕМЫ и чуть ли не радостно излагаешь ошалевшему от скуки гостю. Тот, философски глядя в потолок, в свою очередь достает оттуда ее решение, подкрепляя несуществующими фактами. Вы еще немного пережевываете «новую пищу для размышлений», постепенно замолкая… Некоторое время опять царит тишина.
И вдруг!
Озарение!
Вспышка!
Вы почти одновременно вскидываете руки, смотрите на часы, громко восклицая о незаметно пролетевшем времени (а ведь еще столько неотложных дел и главное – у обоих).
Сборы не долги.
Лихорадочно одевающийся гость, вероятно опасающийся просьбы остаться еще, что-то на ходу говорит о, приятно проведенном, времени и быстренько прощаясь, захлопывает дверь.
Разговор окончен.
Но это еще не все.
Каким-то чудом вы успеваете договориться на новую встречу. На этот раз вы поменяетесь ролями, не изменив, впрочем, сценария этого бесконечного спектакля, в начале которого вы были близкими друзьями, пока дороги ваши не разошлись в результате взросления или перемены работы. Это не важно. Однажды вы снова встретились, и спектакль с двумя действующими лицами начался. Ни один из вас не в силах оборвать представление. Может быть, из жалости к бывшему другу, но скорее из излишней светской вежливости.
Страшно, когда одинаково вежливы два уже ненужных друг другу человека.
Господи, до чего же мы бестолковы!
Я заболел голодом. У меня нет денег, чтобы купить лекарства от этой болезни. Я лежу дома на разбитом диване, болею и злюсь на всех и вся. Выглянув в окно, злюсь на высокого полного мужчину с самодовольным лоснящимся лицом, деловито спешащего куда-то. Злюсь на женщину с большой хозяйственной сумкой, в которой, может, ничего и нет, но я все равно злюсь, потому что не знаю этого. Я хожу на работу, потом возвращаюсь домой и снова бросаюсь на диван, и болею, болею… Мне говорят: – Ты же работаешь, значит, что-то получаешь за свой труд? Да, я работаю. И получаю. «Что-то». Но у меня есть семья, есть дети, у которых тоже время от времени случаются приступы этой болезни. Я стараюсь, чтобы их было меньше. Поэтому предпочитаю болеть сам…
Голод.
Кто придумал такое дурацкое слово?
Голод —
Миллионы иссохших людей без еды и без крова.
Голод!
Перед ним даже Смерть отступает,
Что б не казаться смешной.
Голод —
Антарктический холод для голого
И горячих пустынь изнуряющий зной.
Голод —
Пожирание плотью своею себя же.
Голод —
Ты становишься легким, как пух,
Далеко не лебяжий.
Голод —
Унижение зеркалом
И бессилье сомкнувшихся век.
Голод —
Только кожа и кости,
Только имя
И название вида,
Если ты – Человек!
11.1999г.
Окраина города. Небольшая запыленная улочка. По краям ряд довольно ветхих трехэтажных домиков. В одном из них, на окне третьего этажа со стороны улицы, стоял горшок и внимательно смотрел вниз. Ему было скучно. Хотелось с кем-то поговорить, поделиться, излить душу, наконец. Но никто из проходивших внизу не поднимал головы из-за яркого летнего солнца, стоящего прямо над головой.
Горшок был стар. Он достаточно долго прожил рядом с людьми, он был мудр и любил прекрасное. Это прекрасное выглядывало из него в виде давно засохшего цветка, все еще сохраняющего остатки былой красоты и пепла от сигарет хозяина.
Вот его-то горшок и дожидался…
По Америке бродят индейцы – они краснокожи,
Говорят они мало и важные речи их кратки,
Светит солнце им (ну, конечно же, красное тоже)
И поэтому все у них вроде бы в полном порядке.
А в Японии даже животные узкоглазы,
Узкоглазые рыбы в Японском плавают море,
И спускаются к ним узкоглазые водолазы,
У которых глаза от акул расширяются вскоре.
Зато в Африке черные люди живут-поживают,
Не нужны им черные маски для маскарадов,
Это очень удобно, но праздники редко бывают.
(А лицо, ведь, не снимешь, как маску, а надо б…)
В Средней Азии люди вообще желтолицы,
Потому, вероятно, что любят желтые дыни.
Я уехал бы к ним навсегда, но не в силах смириться
С тем, что желтые эти места окружают пустыни.
Есть в Европе страна, называется Белою Русью,
Но народ в ней нередко впадает в тяжелую спячку,
А когда просыпается (дальше скажу уже с грустью),
Хлещет «белую» и страдает белой горячкой…
2002, 2004
Он не любил гор. Не любил оврагов. Ненавидел извилистые тропы. Всегда выбирал ровные, прямые дороги. Если куда-то шел, то только вперед, никуда не сворачивая. Ни что не могло его задержать в пути – ни чужое горе, ни чужое счастье, если они мешали ему достигнуть своей цели. Впрочем, помешать ему ничего и не могло, ввиду того, что зрение его было устроено особым образом – кроме собственной ЛИЧНОСТИ и конечной ЦЕЛИ, для него больше ничего не существовало.
Эта прямолинейность была и в его мыслях. Он всегда говорил, что думал. Когда он кому-то что-то доказывал – противоположной стороне не оставалось ничего, кроме, как согласиться с ним во всем, ибо спорить с таким человеком было бесполезно, какими бы абсурдными ни казались его доводы.
