Сыновьям Ивану и Дени
и их деду – моему отцу
Посвящаю…
1
Тот день, который я вспоминаю, как раз стал определённым рубежом в наших с моим отцом судьбах.
Шла репетиция спектакля, сценарий которого был написан ещё в студенческие годы моим однокурсником и другом – Женей Белых. О нас самих. Он тоже работает в этом театре. И сейчас стоял на освещённой софитами сцене.
– Женя, здравствуй! Как самочувствие? Как тебе погодка?
– Спасибо, Вико! Мне кажется, эта погода подойдёт нам в декорации!
– Точно! – поддержал Вико и прислонился к спинке стула. Его лицо скрылось от света режиссёрской лампы.
Это сценическое имя Вико скрывало моё – Виктор. Виктор Дрез. Виктор Павлович Дрез.
В репертуаре театра были и другие Женины пьесы. Но все они были написаны позже. И… о другом…
На сцене появились ещё несколько артистов. Вышла вся в сером Мира. Она ёжилась, когда остальные на фоне дежурного занавеса цвета вечной голубой пыли двигались свободней. Все задействованные в этой постановке учились в одной мастерской профессора Артура Исааковича Шуфтича.
До сих пор стыдно вспоминать первую встречу с ним – моим будущим идолом теоретического и практического осознания актёрского мастерства. Прислонившись спиной к окну, спрятав кулаки в карманах штанов, я стоял у дверей аудитории, где шли первые прослушивания на актёрский курс. Я не знал, что медленно поднимавшийся по лестнице мужчина с большими серыми глазами, крупным чуть загнутым книзу носом и был Артур Исаакович Шуфтич, набиравший себе студентов. Я поздоровался с ним, а он ответил вопросом: всегда ли я встречаю людей вот так, стоя вразвалку с руками в карманах? «А что?» – ответил ему я. Это была маленькая, но катастрофа! Артур Исаакович, с присущей ему вежливостью и тактом, только многозначительно подняв седые брови, прошёл в аудиторию, где через несколько минут я понял, что от мнения этого пожилого человека зависит моё зачисление в театральный институт.
В тот счастливый день ни обаяние, ни незаурядность выступления, ни стихотворение, ни прозаический отрывок, ни басня так не повлияли на комиссию, как выполненное задание Артура Исааковича – вылупиться из яйца маленьким цыплёнком. И если при моём чтении кто-то в аудитории ещё разговаривал, то с того момента, как я, свернувшись клубочком, начал, раскачивая головой, как клювом, сначала один раз, второй, потом всё чаще, нервнее и от этого энергичнее разбивать скорлупу яйца, вылупляясь жаждущим жизни крохотным существом, в аудитории замерли. Этот день стал одним из тех, когда чувствуешь, что все тебя любят.
Так я сдал специальность и, защитив общеобразовательные, вступительные дисциплины, стал называться студентом театрального института.
Темнота зала донесла два хлопка в ладоши и голос Вико: «Ребята, за работу!» – словно заставляя себя, скомандовал Вико.
– Меня не убедила вчерашняя работа. – Вико выдержал паузу. – Всё сказанное вдруг стало рыхлым, несвязным, ни к чему не подводящим. – Актёры вслушивались в новую задачу режиссёра. – Что если попробовать, не меняя концепции, поменять задачу? Чего мы хотим добиться, призывая снять Иисуса с креста? Я предлагаю держать в качестве объекта внимания не самого Иисуса и не Бога Отца, который допускает, позволяет распять сына… А само осознание этого действия или бездействия, если хотите. Нужно быть самому Богом, чтобы, зная, кем является твой отец, ничего не просить… Отец всегда прав! Ты смотришь, видишь, но не чувствуешь. А Он чувствует! Улыбки могут быть искренними, но фасадными… А у отца всегда своя… Общение – дежурным. Но не с ним. А присутствие – фактическим… – Вико подошёл к парапету авансцены. Лицо его было местами красным.
Артисты стояли, заваленные образностью постановщика.
– Вспомните растерянный взор ребёнка, который не сводит глаз с уходящего отца! Вы нигде и ни в чём другом не увидите настоящего испуга! – Вико обвёл всех приглаживающим взглядом. – Но теперь, внимание! Это очень важно! На сцене царит трагедия непонимания что происходит… Всё просто. Задача пережить смысл случившегося!
Вико возвращался к своему столику в проходе партера. Сначала можно было увидеть его спину и слышать его издевательски громкий смех. Потом всё поглотила тьма неосвещённого партера. Когда он сел и нагнулся над столом, чтобы выпить глоток остывающего кофе, артистам лицо коллеги показалось белым. Произнеся свою подготовительную тираду, Вико попросил тишины.
2
Мне нравилось учиться, и, может, нехорошо так говорить, но Артура Исааковича я со временем начал воспринимать не просто как педагога, а как более близкого человека. Как отца. Ради родного отца я въедался и вгрызался в профессию, потому что мечтал доказать, что я достойный сын знаменитого музыканта – Павла Дреза. Но лишь потому, что Артур Исаакович за годы учёбы провёл со мной столько времени, сколько я с отцом не прожил за всю жизнь, я видел в профессоре больше чем учителя.
Помимо актёрской профессии я имел диплом режиссёра. И в театре занимал две должности. Как режиссёру-постановщику друзья доверили мне поставить удивительную историю. Для нас же, про нас же. И удивительна она была не только тем, что написана однокашником про своих сокурсников и педагога для выпускного спектакля двадцать лет назад.
Пьеса носила длинное название: «День, когда тебя все любят». Сложная вещь. Мы так Женьке и сказали. С первой читки. Он не обижался. А мы исправлять и не просили. Сложная она была и по изложению и восприятию, и по смыслу. Чересчур уж высокие материи затрагивал Белых, двадцатилетний тогда юноша. Отношения отцов и детей. И о Боге, и о сыне его Иисусе, и о нас, кто рос в неполных семьях.
Не знаю, что могло побудить Женю написать её. Но оглашать высокопарные речи героев пьесы нам, студентам, было за честь, что ли. В юности ведь, не то что море по колено и горы по плечо… Мы были максималистами и хотели участвовать во всём и решать всё сами.
Сюжет был прост. Как в притче. Действие тоже. Но смысл высокий. По сценарию Жени каждый герой причастен к искуплению главного греха человечества! Проступка Адама! Примирить Отца и сына! Прощение и милосердие вознести над каждым живым в мироздании. Вот что стало миссией студентов и их куратора.
3
– Тая, это ты там скребёшься? – Пожилой мужчина, щурясь в матовое уже от времени и местами заплывшее ржавчиной зеркало, скоблил бритвой подбородок.
Вошедшая в темноту коридора вглядывалась в шорохи квартиры, медленно скрипя старыми петлями входной двери.
– Нужно поменять это зеркало… – хрипел в лезвие старик, продолжая бриться. Услышав дверной щелчок, он повторил: – Кто там? Тая, это ты?!
– Я, – ответила женщина, остановившаяся в прихожей напротив не плотно закрытой дверцей в ванную. Рыжий, дохлый свет, который пытался осветить ванную старика, проникал в щель и полоской распиливал смеющиеся и плачущие морщины женщины в платке.
