Я не люблю море. Хотя прогулки по берегу, усыпанному крупной серой галькой, являлись для жителей обители чуть ли не единственным развлечением, я никогда не принимал в них участия. Даже в редкие теплые дни я вместе с другими не забегал с криками восторга в темную, всегда холодную воду, не бросал в нее гладкие камушки, не убегал от пенных волн.
А море было всюду, со всех сторон, справа и слева, и даже в тихие лунные ночи при закрытых окнах в доме слышался вечный гул.
Вот и сегодня с утра море выло, словно страдая от только ему ведомого горя. В дальних полях, куда я ушел с рассветом, этих стонов почти не слышно, но по мере приближения к обители они становились все сильнее.
Ветер бесился, меняя направление, гонял все утро туда-сюда свинцовые облака; зато, когда они улетали на север или юг, солнце получало возможность пролить благодатное тепло на нашу скудную землю.
Несмотря на ветер, Лапка уже с раннего утра готовила бутерброды, мыла листья салата, варила картофель, складывала снедь в корзинки для пикника, затеянного в честь солнечного дня: даже неяркий луч, робко проглядывающий сквозь тучки, дает право называть день солнечным.
Пикники случались нечасто даже в хорошую погоду: работы на полях и по хозяйству слишком много. Потому, как только совпадало: закончились срочные дела, пробивалось солнце в небе – обитатели охотно принимали участие в таких вылазках на берег.
Пляж – единственное место, где мы бываем редко, а я – почти никогда, потому что стараюсь использовать погожие деньки для работы. На берег нужно спускаться по крутой тропинке довольно долго, после – возвращаться тем же путем. Пользы морское побережье не приносило никакой: не давало еды, дров – того, что мы брали из леса, с полей. Но мне кажется, солнце действует на обитателей особенным образом: у них возникает желание преодолеть крутую тропу, прогуляться по гальке, послушать шум волн, который, впрочем, доносится в любой уголок обители, кроме разве что самой глухой лесной чащи и дальних полей.
Царап, укутавшись в теплый платок, связанный из козьей шерсти, громко мурлыкал, расстилая на дне корзинок холщовые салфетки, Спица у крыльца навьючивала Бормота, Бормот мотал головой – все в меру сил и возможностей готовились к прогулке.
Хотя не все, конечно. О себе я уже сказал. У крыльца я не заметил Твердолоба, а он, между прочим, обожал такие прогулки, правда, другие не очень спешили его приглашать. Меня, несмотря на то, что я ни разу не согласился, звали всегда, а вот Твердолоба – только, когда брали шатер и палки для его установки, или еще что-то тяжелое. По-видимому, сегодня тяжестей не предполагалось. Не заметил я и коз, но они тоже не любители морского побережья.
Мерзлика, который сидел на лавочке и сосредоточенно выбирал из корзинки семена тыквы, складывая их в мешочек, я не сразу заметил. Вот уж кто завсегдатай пикников на берегу морском! А ведь иногда, когда волны слишком буйствовали, вся прогулка для Мерзлика проходила в кармане у Лапки, потому что он – крыса, к тому же с редкой шерсткой и ополовиненным хвостом. Отвлекшись от семян, Мерзлик весело замахал маленькими изящными лапками и закричал:
– Ну, где же ты ходишь? Помоги привязать корзинки.
Мерзлик являет собой, как говорит Бормот, разительный контраст – голос у крысы густой, басовитый и громкий, а тельце – тщедушное.
– Правда, погода чудесная. Может, пойдешь с нами? – спросил Бормот, на которого Спица безуспешно пыталась повесить связанные между собой корзинки.
Тот, пытаясь помочь Спице, наклонял голову, топтался, крутился – и удивлялся, почему старушка никак не может приладить поклажу.
Я, взяв корзинки, разместил нетяжелую, но объемную ношу на спину ослика, погладил его по мохнатой гриве, шепнул ему: «Нет, не пойду». Он кивнул. поблагодарил и принялся бубнить песенку собственного сочинения: «Люблю капустку свежую…».
Бормот – ослик добродушный, сообразительный, жизнерадостный, поэтому все обитатели предпочитают его общество, особенно, когда идут трудиться на огороды или в поле. Так как я собирался сегодняшний день провести именно в поле, то как-то невольно предпринял попытку заполучить милого ослика в компаньоны, ведь предыдущий-то товарищ меня покинул.
– Чудесная, говоришь, погодка? Что ж чудесного? Ветер, и как будто тучки снова набегают, – начал я издалека, – ветер опять – южный, а он всегда дождь приносит.
– Ничего страшного, – негромко, но решительно и строго пресекла Спица мои поползновения, – дождь, если и будет, то к вечеру, а мы к ужину вернемся.
«Ну что ж, к ужину – уже хорошо», – заметил я про себя. Если едим все вместе —значит, будет что-нибудь вкусненькое. Приемы пищи в обители проходили строго по расписанию: продукты добывались тяжким трудом – к ним относились с уважением, готовили ровно столько, чтобы утолить голод, поэтому обычно ничего от трапезы не оставалось. За стол садились все вместе: завтрак в семь часов, обед – в двенадцать, а ужин – в шесть. В непогоду невольно приходилось большую часть времени проводить в мастерских и в доме, тогда между обедом и ужином мы пили шиповниковый чай, иногда с пирожками. Еду готовили на печке. Для одного готовить еду было бы, как говорит любитель умных слов Бормот, нецелесообразно: дрова тоже доставались непросто.
– Не идешь? – это уже Лапка выглянула из-за двери и улыбнулась, как будто лучик солнца скользнул, ведь ее улыбка так же редка, как и он. И, не дожидаясь ответа, ибо знала его, добавила:
– Тогда поставишь тыкву, она в большой кастрюле, поставишь в…
Тут Лапка прервала сама себя, вспомнив что-то, всплеснула руками и скрылась в доме.
Вот такая она, девочка Лапка. На ней все хозяйство в обители: основное приготовление еды, уборка дома и дворика, стирка и много-много еще чего. Но Лапка еще успевала помочь Спице что-то пришить, связать, заштопать, а ведь она, как и все, трудилась на огородах. Откуда в Лапке, хрупкой, скромной и нежной, брались силы, я не понимал. И она же еще затевала такие вот пикники, а для этого встать надо намного раньше обычного, ведь прогулка прогулкой, но домашнюю работу делать-то все равно надо.
Оказывается, Лапка забыла баклажку с чаем, которую и взялась запихивать в корзинку.
– Поставишь большую кастрюлю в пять часов на печь, дрова заложены, – продолжала давать указания Лапка.
– Мы к ужину вернемся, – промурлыкал Царап, разглаживая толстой полосатой лапкой пушистые усы, – прошу тебя, молоко…
– Не волнуйся, Царап, – прервал я, – молоко поставлю на край печи, будет теплое, с пенкой.
Говорить нам приходилось немного громче, чем обычно, чтобы перекричать гул ветра.
