Как известно, именно в минуту отчаянья и начинает дуть попутный ветер.
Иосиф Бродский
Глава 1
Комиссар Объединенной народной армии Александра Гинзбург
Январь 1920 года
– Товарищ комиссар! Александра! Посмотрите на меня!
Саша машинально обернулась на голос и замерла, не в силах выдохнуть. У окликнувшего вместо лица был черный квадрат, нацеленный на нее. Секунду спустя мир перевернулся, черное сменилось белым, рот забился снегом. Что-то тяжелое и теплое придавило сверху, не позволяя шевельнуться.
Ни выстрела, ни взрыва, только короткий шум борьбы и невнятная ругань.
– Что за бомба у тебя, с-сука? – орал Фрол, командир комиссарского конвоя. – Какой еще апырат? А ну отвечай!
Удар, хрип.
– Слышь, это и впрямь не бомба, Фрол Матвеич, – сказал один из бойцов. – Кодак это, машинка для фотографий.
– Так, отбой тревоги, – Фрол мигом охолонул. – Васька, слазь давай с комиссара, не твоя, чай, жена-то.
Васька, младший из бойцов конвоя, пыхтя, сдвинулся и освободил ее. Саша поднялась на четвереньки. Сплюнула окровавленный снег. Ощупала лицо: челюсть цела, зубы на месте, губа только разбита о смерзшийся снег. Робеспьер смотрел на нее укоризненно – они рухнули в сугроб в двух шагах от его копыт. Если бы конь забился, испугавшись суеты и криков, то растоптал бы обоих. Вот вышла бы нелепая смерть. По счастью, этот рысак был поумнее многих людей.
Солдаты скрутили фотографа – тот орал, что он доброволец из восьмой роты. Кровь с разбитого – сильнее, чем у Саши – лица заливала его городское каракулевое пальто.
Красный как полковое знамя Васька подал ей руку, помогая встать.
– Ты эт, не серчай, товарищ комиссар, – пробормотал он. – Я ж подумал, и впрямь бомбист выискался на наши головы… цела сама-то?
– Цела. Да с чего бы мне сердиться? Спасибо тебе, Василий, – Саша зачерпнула горсть снега, утерла кровь с лица и тепло улыбнулась юноше. – Ты ведь сейчас жизнь свою готов был положить за меня. Повеселились и будет, – это уже Фролу. – Главкома Антонова разыщите.
Пока Саша приходила в чувство после хлыстовского радения, посыльный от Антонова прибыл в Алексеевку и сообщил, что главком вызывает комиссара в Богословку. Выехали на рассвете и успели прибыть засветло. Едва спешились возле солидной каменной церкви, как случилась эта суматоха.
– Главкома искать я послал уже людей, – ответил взводный. – Слышь, комиссар, что с этим-то… как его… фотографистом? В разведкоманду б его, там со шпионами разбираться умеют, да, небось, не до него им нынче. Пустим в расход прямо тут?
– Ага, – рассеянно ответила Саша, приложив свежую горсть снега к распухшей губе. Фотосъемка в прифронтовой зоне, дело ясное, шпионаж. Если нет времени допросить основательно – расстрел на месте по законам военного времени. А этот пытался снять ее лицо! Она и жива-то до сих пор потому, что в ОГП нет фотографии ее лица.
И все же что-то здесь не сходилось. Почему он окликнул ее, прежде чем фотографировать? Ну какой хотя бы и самый дурной шпион станет так себя обнаруживать?
Черт, совсем нет времени разбираться, она уже три дня потеряла из-за поездки к хлыстам! И все же это солдат ее армии.
– Обождите. Я переговорю с ним.
К ней подтащили фотографа с заломленными за спину руками. Около двадцати лет, округлое лицо выбрито, хотя и скверно. Жидкие усики, большие голубые глаза.
Саша глянула на циферблат “Танка”:
– У тебя три минуты, чтоб объяснить мне, какого черта!
– Товарищ комиссар… Александра… – фотографу трудно было говорить разбитыми губами. – Прошу меня извинить, что причинил столько беспокойства… я не знал, я не подумал… понимаете, я глубоко штатский человек…
– Что ж тебя в армию понесло, такого штатского?
– Простите… Боюсь, не смогу изложить этого за три минуты…
– Уже за две! Хочешь жить – изложишь.
– Понимаете… вы-то понимаете, разумеется… Новый порядок – то, чего попросту не должно существовать. Война, террор – это все ужасные вещи… но это по меньшей мере честно в своем роде. И это имеет конец. А то, что делают с людьми они – необратимо, это меняет навсегда саму природу человеческого общества.
– Да хорош уже лозунги пересказывать… Фотографировать зачем полез? Чего ты тут успел наснимать?
– Видите ли, я с отрочества болел фотографией… это начало нового направления в искусстве. Снимал своих товарищей, бытовые сцены, подготовку к битве. Вас вот мечтал запечатлеть.
– За каким чертом?
Фотограф мягко улыбнулся:
– Понимаете, Александра… о вас столько говорят. Вам известно, что вы – легенда возрождающейся, как феникс, революции? Само ее олицетворение, в некотором роде? А лица вашего никто не знает. Я так мечтал увидеть вас… и многие мечтают.
Саша длинно и грязно выругалась. За полгода командования повстанческой армией сквернословить она навострилась так, что вгоняла в краску даже бывших прапорщиков.
– Доволен? – закончила она тираду, сплюнув еще раз кровь в белый снег. – Насмотрелся?
Подбежал запыхавшийся боец:
– Таарищ комиссар, главком ждет, вона та изба!
– Этого-то что, кончаем? – спросил Фрол.
Саша задумалась. Грубая лесть, полное отсутствие попыток скрыть фотосъемку… враги не настолько глупы, чтоб засылать шпионом эдакого недотепу. Но и не настолько умны, чтоб так талантливо замаскировать действительно опасного агента.
Командира восьмой роты она знала еще по пятьдесят первому полку, он был сметливый мужик и разбирался в людях.
– На усмотрение ротного, – решила Саша. – Отведите и доложите, что как было. Если ротный скажет, мол, ничего подозрительного за бойцом не замечено, пусть ограничится дисциплинарным взысканием, я не возражаю. Чистка сортира здорово помогает от избытка революционной романтики. А фотографический аппарат я реквизирую. Как пленку достать? Надо засветить.
– Извольте, вот так… И давайте я тогда вставлю запасную пленку, – засуетился фотограф. – Видите, чистая, в запечатанной фабричной упаковке. И простите за беспокойство еще раз. Я не подумал…
– А ты впредь думай, солдат, – зло обронила Саша и пошла за своим бойцом к избе, где располагался штаб.
– Ктой-то так морду тебе разукрасил, комиссар? – спросил главком Народной армии вместо приветствия.
– Да свои, как водится, – рассмеялась Саша. – Глупость одна, говорить не о чем.
Они обнялись. Саша сняла пальто, прижалась спиной к печи. Наташа Антонова принесла стакан почти горячего чая – живот уже явственно выступал под ее салопом. В тесной избе кипела работа. Командиры сосредоточенно изучали карту – в Тамбове удалось разжиться типографскими картами, в самодельных больше не было нужды. Стучал ремингтон. Двое взводных деловито переругивались над расписанием караулов.
