Когда толпа, сейчас немая,
Начнет, как океан, роптать,
На смерть себя приготовляя,
Тогда пора Коммуне встать.
О, мы пройдем толпой бессчетной,
О, мы по всем путям придем;
Придем, как мести дух бесплотный,
И к ней друг друга призовем!
Смерть впереди под сенью стяга,
Знамена черные и кровь…
Цветов багрянцы солнца влага
Прольет в распаханную новь.
«Песни тюрьмы»
Л. М.
Коммуна стала историей.
Факты на расстоянии четверти века группируются и вырисовываются в их истинном свете.
На горизонте нынешнего дня сгрудились тучи событий в очертаниях почти тех же, как и тогда. С той лишь разницей, что тогда пробуждалась главным образом Франция, теперь – весь мир.
За несколько лет до своей «кончины» империя, корчась в предсмертных судорогах, стала цепляться за все, за пучок травы так же, как за скалу. Но низвергались и скалы, а империя все цеплялась своими окровавленными руками… Под ней разверзалась уже пропасть, – но она все еще держалась.
Только пора жение явилось той горой, которая, рухнув, раздавила ее.
Между Седаном[1] и нашими днями протекли события, кажущиеся призрачными, и мы сами – как привидения, видевшие такую гору трупов.
Эпоха Коммуны – пролог к той драме, которая передвинет ось социальных отношений человечества. Наш несовершенный язык не может передать все величие и весь ужас того прошлого, которое отходит, уступая место грядущему. В этой книге я попытаюсь воскресить трагические события 1871 года.
То было время, когда на обломках старого мира, переживавшего свой последний час, рождался новый мир.
Да, наши дни очень напоминают конец империи; только теперь репрессии возросли в своей ярости: наше время сумело превзойти кровавые ужасы, погребенные в жестоком прошлом.
Как будто можно чем-нибудь воспрепятствовать извечному стремлению к прогрессу. Нельзя убить идею картечью, так же как нельзя заковать ее в кандалы.
Тем скорее достигнем мы цели, чем яснее будет реальный идеал, более мощный и прекрасный, чем все те утопии, которые ему предшествовали.
Кроме того, чем тяжелее наша эпоха будет для масс, тем скорее будут они стараться изжить ее.
Написать эту книгу – значило вновь пережить те страшные дни, когда свобода, задев нас крылом, отлетела прочь, не выдержав грубой бойни; написать эту книгу – значило разрыть окровавленную могилу, где уснула Коммуна, в пламени пожаров повенчанная со смертью красным мученическим венцом.
Величие смерти! За храбрость героев Коммуны в последние часы ей прощены будут все слабости, все колебания, происходившие от ее глубокой честности.
В битвах грядущего мы уже не встретимся с великодушными предрассудками прошлого: потому что после каждого поражения из народа выпускают кровь, как на бойне.
Мы встретим в грядущем один лишь неумолимый долг.
Со стороны Версаля пала лишь ничтожная горсточка людей, и в жертву каждому версальцу принесены были тысячи жизней коммунаров. Последние падали безымянные, без числа. Определить количество трупов никто не сумел бы; по официальным спискам, выходило тридцать тысяч, но ближе к истине было бы сказать: более ста тысяч.
Трупы увозили возами, но новые горы их появлялись на месте убранных. Вся земля усеяна была телами мертвых, точно огромное поле, усеянное зерном во время посева. Трупные мухи тучами кишели над бойней: число их испугало самих палачей.
Было мгновение, когда мерцала надежда на мир и свободу. О прекрасная мечта наших отцов! Ты укрепляла дух, тобой жила земля и живет!.. Как запоздало твое осуществление! Но пускай – тем прекраснее ты воссияешь в грядущем!
Суровые этапы проходим мы; но не вечно будем идти по ним. Вечен лишь прогресс, зажегший на горизонте маяк нового идеала, в ту минуту, когда был достигнут тот, который еще вчера казался несбыточной утопией.
Ведь и наше отвратительное время показалось бы райским тому, кому приходилось вести борьбу с хищными зверями за пищу и берлогу.
Пещерные времена прошли; отойдет в тень забвения и наша эпоха. Не сегодня, так завтра и та и другая эпохи будут одинаково в прошлом.
В бессонные ночи, стоя под ружьем, мы любили говорить о битвах за свободу. Так и теперь, в чутком ожидании нового жерминаля[2], мы будем рассказывать о днях Коммуны и о тех двадцати пяти годах (не дольше ли целого столетия тянулись они?!), о четверти века, протекшей с гекатомбы 1871 года до занимающейся ныне зари новых дней.
Наступают героические времена. Как пчелиные рои весной, сплачиваются массы. Рождаются барды новых эпопей. Не накануне ли мы нового боя, когда придет весна и призрак Мая укажет нам путь…
Лондон, 20 мая 1898 г.
Часть первая
Агония империи
Ужасная ночь Второй империи окутала Францию после декабрьского переворота; страна казалась мертвой. Но в эпохи, когда нации кажутся мертвыми, жизнь растет и крепнет в тишине. События перекликаются, как эхо; так струны своим дрожанием заставляют согласно дрожать другие струны.
За этой кажущейся смертью обычно следует могучее пробуждение; все вдруг в результате незаметной и медленной эволюции как-то сразу преображается.
Источник сил начинает бить из недр человечества. Люди группируются и действуют под влиянием этих сил так, что поступки кажутся опережающими самые стремления; события обгоняют друг друга; в этот час сердца закаляются, как сталь мечей в горниле.
Проносятся циклоны; небо и земля сливаются в сплошную ночь; как человеческие груди, волны хрипят и яростно хватают скалы белопенными своими когтями; кажется тогда, что живешь в глубине веков во власти разнузданных стихий.
Но нет, – в революционную пору все стремится к грядущему, все идет вперед…
Над миром пролетала свобода, и за границей раздавались громкие призывы к борьбе за обездоленных, и были эти голоса уже интернациональными.
При Бонапарте паутина полицейских заговоров начинает обнажать свои хитросплетения: удушение Римской республики, отвратительная подоплека китайской и мексиканской экспедиций, воспоминание о жертвах государственного переворота – все это следовало как тень за тем, кого Виктор Гюго назвал Наполеоном Малым. Он купался уже в крови по брюхо своей лошади.
Болотные испарения нищеты поднимались отовсюду, и не милостыне «Общества имени наследного принца» под силу было осушить это болото. Однако Париж платил крупные налоги в пользу этого общества и еще задолжал ему миллиона два.
Страх, окружавший веселье Елисейского дворца, традиции Первой империи, пресловутые семь миллионов голосов (вырванных путем застращивания и подкупа) – все это окружало как будто неприступной стеной Наполеона III.
А он, косоглазый, надеялся и дальше так царствовать, хотя стена давала уже трещины, пока через Седанскую брешь не хлынула наконец революция. Поистине, никто из нас не мог себе и представить, что могло бы сравниться с преступлениями империи!
