Мадам Елена Петровна Блаватская отличалась многообразием талантов и была самой необычной личностью из всех, кого я знал. Ее последователи, разумеется, видят в ней выдающегося учителя оккультизма, которому все мы бесконечно обязаны, но для нас, кому повезло быть знакомым с ней непосредственно, она значит гораздо больше, и наша память хранит ее в самых различных ролях. К примеру, в тех редких случаях, когда она соглашалась продемонстрировать свой талант пианистки, ее игра поражала и зачаровывала. Пусть она ненавидела условности и нередко без всякой необходимости их нарушала (или так нам в то время казалось), однако при желании изобразить большую аристократку выступала в этом амплуа так убедительно, как никто другой. Блестящий собеседник, она могла рассуждать о чем угодно, но ближе всего ей была область мистического. Все ее повествования бывали остроумны и выразительны, но лучше всего ей удавались истории о привидениях.
Никогда не забуду нашего совместного путешествия из Египта в Индию в 1884 году, когда мы вечерами слушали на борту парохода «Наварино» ее рассказы. В пеструю компанию наших попутчиков затесалось несколько миссионеров, причем иные из них того агрессивно-невежественного типа, что в нынешние времена, пожалуй, немного повывелся. Пикировки происходили сплошь и рядом, причем презабавные, поскольку мадам Блаватская знала вероучение и священные тексты христианства гораздо лучше, чем его самозваные поборники. Однако даже самые зловредные из миссионеров поддавались гипнотизму, когда мадам Блаватская вечерами после обеда принималась рассказывать на палубе истории о привидениях. Она зачаровывала слушателей, играла на них, как на струнах, и при случае наводила такую жуть, что, как я неоднократно замечал, они после подобного рассказа боялись оставаться одни и повсюду ходили парами.
Именно при таких обстоятельствах мы познакомились с «Пещерой эха», «Околдованной жизнью» и другими легендами, которые при желании можно прочитать в ее «Кошмарных историях». Я запомнил один эффектный рассказ, не попавший в этот сборник. Если бы у меня получилось изложить его в манере мадам Блаватской, читатели, вероятно, испытали бы те же чувства, что и мы в тот вечер, но я знаю, что это невозможно. Однажды я пересказал этот сюжет, как сумел, одной своей знакомой – известной романистке, и она постаралась, кое-что меняя и привнося живописные подробности, сделать его выразительней и драматичней, однако и ей не удалось воспроизвести магическое очарование, каким облекла его мадам Блаватская. Что не сумела сделать писательница, то тем более не подвластно и мне, и все же я попытаюсь как можно точнее передать все, что запомнил из рассказа мадам Блаватской.
* * *
Двое юношей (назовем их Шарль и Анри) совершали как-то пешее путешествие по самым привлекательным местам живописной французской земли. Однажды, уже под вечер, перед ними возник красивый городок, лежавший в уединенной долине. Гостиницы, лавки и дома поменьше теснились в центре, на берегах небольшой речушки, а просторные жилища видных горожан были раскинуты по пологим склонам окрестных холмов. Друзья рассчитывали провести ночь в главной гостинице города; один из них, месье Шарль, собирался в гости к знакомым, жившим на окраине.
На краю долины, где дорога пошла под уклон, путешественники увидели старый, похожий на красивую картинку, дом, чуть ли не сплошь одетый плющом и другими вьющимися растениями. Он стоял немного в стороне от дороги и весь, вместе с обширным парком, носил на себе следы запустения, ясно говорившие о том, что здесь никто не живет, причем уже долгие годы. Друзья поразились как виду дома, так и его живописному расположению, и Анри, который увлеченно коллекционировал старомодную мебель, стал гадать о том, какие сокровища здесь, возможно, хранятся. Поскольку дом явно пустовал, юношам, естественно, вздумалось разыскать смотрителя, чтобы тот пустил их внутрь, и они направились к крохотной сторожке, тоже запущенной и тонувшей в пышной растительности и все же, несомненно, обитаемой.
В ответ на стук к двери подошел древний старец. Он выслушал просьбу осмотреть комнаты и, вежливо извинившись, отказал. Завязалась беседа: старый смотритель, очевидно, вел очень уединенное существование и был рад случаю с кем-то поговорить. Анри первым делом справился о мебели, узнал, что она старая, очень старая, и стоит нетронутой с тех давних времен, когда уехали последние жильцы, и им овладело неудержимое желание взглянуть на нее хоть одним глазком. Со всей возможной деликатностью он намекнул старику, что готов щедро его вознаградить, однако услышал в ответ:
– Нет, месье, простите, но это невозможно. Я бы и рад воспользоваться вашим великодушием: живется мне туго, а времена нынче тяжелые. Но нет, об этом не может быть и речи.
– Но почему же, в конце концов? – удивился Анри. – Дом явно годами стоит пустой; проезжие и прохожие появляются редко, никто ничего не узнает, так почему бы не сделать приятное нам и не заработать самому?
– Ах, месье, не смею. Не из-за владельца или его агента: они и вправду ничего бы не узнали. Беда не в них, беда куда хуже! Не смею, месье, вы уж мне поверьте.
Почуяв тайну, друзья насели на старика, упрашивая открыть им истинную причину, и после долгих уговоров выяснили: у дома дурная слава, там случались ужасные вещи, и последние два десятка лет никто туда не входил, за исключением только агента, который изредка появляется и делает осмотр. Еще больше, чем старой мебелью, Анри интересовался сверхъестественными явлениями. Тут же заподозрив нечто занимательное, он спросил:
– Вы говорите, у дома дурная слава? То есть, по слухам, там являются привидения?
– Увы, да, месье, – признался старик. – Но это не пустые толки, а жуткая правда.
Разумеется, наши приятели не успокоились, пока не услышали всю историю, хотя это стоило им немалого труда: старику, судя по всему, не хотелось говорить, и, ведя рассказ, он то и дело осенял себя крестным знамением. Сюжет оказался прост; последний владелец вел жизнь скрытную и порочную, предавался, по слухам, дикому разгулу, заботился только о себе, был чудовищно жесток и сластолюбив. Подробностей старик не знал, но, так или иначе, дела барона всплыли на поверхность, на него посыпались несчастья, от которых он нашел (или думал, что нашел) избавление в самоубийстве. Однажды вечером он нежданно-негаданно возвратился из Парижа, и на следующее утро его обнаружили мертвым в кресле. Горло у барона было перерезано.
По словам старика, за этим последовала череда самых страшных разоблачений, одна история безумней другой. В чем именно они заключались, смотритель не знал, миновало слишком много лет, да он и не разобрался во всех этих сложных обстоятельствах. Была вроде бы какая-то тяжба, семья потеряла все богатства, дом достался дальним родственникам. Судебное разбирательство завершилось, и новый собственник вступил во владение, когда со смерти барона минуло уже много лет. Но и тогда к обстановке дома никто не притронулся; ожидали нового хозяина, чтобы он все осмотрел; только, с помощью приглашенных садовников, привели в порядок парк. Прибыл хозяин с женой и слугами, провел в доме ночь, а на следующий день они, объявив, что ноги их больше здесь не будет, вернулись в Париж.
