ЧУБЛУКОВ СЕРГЕЙ АНАТОЛЬЕВИЧ. КОМПРАЧКОС. 6,5 А.Л.
Молоденький прыщавый солдатик с развороченным животом наклонился и через кровавые пузыри прохрипел: у—у-уходи!..
Рухнул слева от меня, внутренности от удара выпрыгнули и смешались с рыхлым сырым от крови песком.
Резко завоняло свежим калом и горелым мясом.
Кровь при таком ранении извергается из человека как из банки с отбитым дном – за несколько секунд, человек каменеет, но глаза не гаснут, смотрят вдаль…
Не первый раз я вижу этот взгляд – глаза ещё десять-пятнадцать секунд "живут" на застывшем лице.
А как я уйду?! Обугленная голень, в белом прорезиненном кроссовке, лежит в метре от меня, из неё сочится дымящаяся кровь, а я раздирая горло ору в забитую песком рацию, вызывая «вертушку».
Сгорбившись, укрываясь от пуль, тигриными прыжками подскочил санинструктор в очках с толстыми, как бронестекло, линзами. Приблизив сверкающие всполохами очки к моему лицу, постукивая двумя окровавленными пальцами по обветренным губам, попросил закурить. "Как тебя в армию взяли, с таким-то зрением?" – я внутренне усмехнулся. На войне всегда так – будто не с тобой всё происходит. Санинструктор сплюнул ругательства вместе с розовой слюной, повисшей на подбородке, вспомнил зачем прибежал и закатав окровавленную штанину на обугленном обрубке, стал затягивать жгут над коленом и тут до меня дошло произошедшее, я застонал от боли и ужаса, осознав всю ситуацию.
Санинструктор придурковато ухмыляясь, как уличную девку отхлестал меня по щекам, чтобы сбить истерику. Заряженный лекарством шприц, прямо через ткань, с размаха всадил в бедро целой ноги и с натугой выжал раствор.
Последнее, что увидел, – как очкарик слегка нахмурившись крутит перед собой обрубок в расплавленном кроссовке, бросает мне на грудь и снаряд срезает ему череп до бровей… Сквозь туман наблюдаю, как по чёрному развороченному лицу, в кровавом студне течёт глаз доктора вместе с блестящими осколками, на острых гранях сверкают отблески близких пожаров…
В часть так и принесли: обездвиженное тело и на груди нога в кроссовке, из запёкшейся раны торчит белая обгрызенная кость.
В госпитале постоянно снился первый бой: ждали караван, три дня лежали в раскалённом песке, ходили под себя, под конец я осатанел и с такой ненавистью расстрелял первый рожок, что и не понял, как всё закончилось. Спустились посмотреть, оказалось – караван с бананами и джемом: на всю жизнь сладкого наелись…
…помню, как поедая банан, смотрел на убитого караванщика – грудь прострелена, а в зубах ещё дымится сигарета…
После уничтожения каравана за нами началась охота. Моджахеды поклялись отомстить. Мол, убили невиновных.
Как только до нас дошли эти слухи, прапорщик сказал: пойду писать письмо жене (первый раз в жизни я видел зрачки размером с глаз), через минуту донесся хлопок. Нашли труп в чулане, кровь ещё месяц встречалась то на прутьях веника, то на черенках лопаты. Говорили – пьяный был, даже те, кто вместе с ним год назад кодировался, перед командировкой.
Сдержали клятву моджахеды. Выследили нас.
Двенадцать дней уходили от погони по горам. Сходили с ума от жажды, невозможно собрать слюну и проглотить, будто полный рот песка…ловили черепах – протыкали штык-ножом горло и с напряжением высасывали вязкую и сладковатую кровь. Обескровленных черепах забрасывали как булыжники подальше, но они возвращались и ещё часами ползали вокруг стоянки, и тыкались, как слепые котята, то в сапоги, то в приклады АКМ, то в морду спящего майора.
На пятые сутки связист не выдержал. Пропустил всех вперёд, приставил автомат к горлу и застрелился. С тех пор не люблю связистов, пришлось тащить труп, оборудование, оружие, бронежилет и каску с тремя пробоями изнутри. Никто о нём не сожалел. Знал же, – тела не бросаем. А в расположении, отдохнув и выспавшись, немного загрустили и выпили спирта за помин души: на приглаженной койке лежало два конверта с письмами от мамы…
На войне, как на войне.
Крыж
***
Внизу нацарапано шариковой ручкой: позвони срочно!! И девять цифр не московского оператора. Красные чернила. И нажим на каждую букву такой, как на коре кинжалом.
Я нашёл эти листы в почтовом ящике, без конверта. Коробочка для писем всегда набита различной макулатурой: призывами, рекламой, обращениями, увещеваниями.
Но этот текст – нечто особенное. Я набрал номер…
Через два гудка в ответ натужно рявкнули: ещё раз позвонишь – кадык вырву!!
Сверился с цифрами – всё верно.
Листы подрагивали от ветра в форточку, я придавил пепельницей и в очередной раз решил:
Подрывать отсюда надо. Убежать. Путешествовать.
Даже не путешествовать, а бродяжить. Не по курортам, а по опасным и интересным местам скитаться. Спать у костра в обнимку с вшивой собакой, пить из лужи, провожать закаты лёжа на трубах теплотрассы.
Лишь бы не становиться винтиком бесчеловечной системы, где социум с рождения написал для тебя сценарий.
Мечта побега из рутины родилась вместе со мной, но за последние два года обострилась и оформилась, обросла конкретикой.
Наивные иллюзии. Такая же вспышка конкретики захватила разум в пять или шесть лет.
Жили в Мордовии, в маленьком городе Ардатов.
Недалеко от города, в заброшенном селе Редкодубье, поселился табор цыган. На деревенской телеге, по грудь в соломе, цыганского барона провезли, как древнего идола, всего в золоте и с младенцем на руках. Из горла покрикивал на оборачивающуюся лошадь и в зарослях на лице приоткрывалась сверкающая пещера принца персии.
Под видом театральных гастролей – попрошайничали, воровали и торговали героином.
Для отвода глаз держали циркового медведя. Но по настоящему прикрывали продажные менты.
Цыгане устраивали представления для горожан. Участковый, пряча улыбку в усах, подставлял под выручку с билетов дерматиновую папку со сверкающей застёжкой, и прохаживался неподалёку.
И пока горожане, вылупив бессмысленные глаза, пялились на женщин в пёстрых юбках, сексуально скачущих под безумные ритмы, отдельная группа "артистов" ловко изымала кошельки у восторженной публики.
Менты, у любителей шоу, даже заявления не принимали.
На представлении появлялся и Потапыч. Старый, грузный, униженный и забитый медведь на цепи. По сигналу златозубого цыгана поднимал лапы и крутился вокруг своей оси, изображая удалой танец, наклонялся и кувыркался два-три раза, в медвежьем говне блестела натянутая цепь.
Скривив лицо наблюдал – кульбиты мишка исполняет в состоянии трагического непонимания и жалости к себе. Убогие горожане аплодировали и улюлюкали.
На одном из представлений, старый цыган дал слизать белый порошок Потапычу, подсунув под мокрый нос морщинистую руку с забинтованным пальцем.