Пятница, 31 декабря 1897 года
От ворот Сен-Дени до площади Мадлен протянулись рождественские ярмарочные ряды, меж ними плескалось море цилиндров, котелков, шубеек и рединготов, люди толклись у прилавков, заваленных безделушками, поздравительными открытками, нотами модных песенок, игрушками; были там явлены широкой публике и хитроумные изобретения, которым предстояло в скором времени пойти в народ. У входа в бистро владельцы выставляли целые корзины устриц, и те опустошались в мгновение ока; отцы семейств с чадами и домочадцами штурмовали мясные лавки, украшенные гирляндами из кровяной колбасы; пивные гостеприимно распахнули двери, и внутри уже набирали обороты веселые пирушки.
Возле афиши Стейнлена[1] какой-то оборванец сгорбился над жаровней, раздувая огонь под сковородкой, полной каштанов. Отсветы пламени упали на пару коричневых башмаков, чьи подошвы проскрипели мимо битумной крошкой, устремляясь дальше по тротуару.
В паре шагов от музея Гревен[2] уличный фотограф зазывал клиентов:
– Портретик на ходу! Не скупердяйствуйте, любезный! Всего десять су! Ну-ка, улыбочку!
По коричневым башмакам захлопали полы плаща, башмаки потоптались на месте и, свернув с дороги, спешно направились к пассажу Жуфруа.
На улице Гранж-Бательер шум праздничной толпы, затопившей бульвар, превратился в отдаленный глухой ропот. Справа от входа в подъезд доходного дома красовалась позолоченная табличка:
Мэтр Ж. Франсуа
нотариус
5-й этаж, налево
Каблуки коричневых башмаков простучали по плитам вестибюля до каморки консьержа, и раздался голос:
– Я к мэтру Франсуа. Откройте, будьте добры.
Застекленная створка, отделявшая вестибюль от монументальной лестницы, скрипнула и отворилась, а в последнюю секунду перед тем, как она захлопнулась, чья-то рука проворно подсунула кусочек картона под язычок замка. И не подумав воспользоваться лифтом, некто в коричневых башмаках, закутанный в плащ с капюшоном, взбежал по ступенькам. На пятой лестничной площадке некто разулся, тихо поднялся на антресольный этаж и нажал на кнопку звонка.
Обитатель квартирки открыл гостю дверь – и отшатнулся, попятился в глубь прихожей, увидев нацеленный на него нож.
Понедельник, 3 января 1898 года
УБИЙСТВО КНИГОТОРГОВЦА
Вчера утром книготорговец г-н Состен Ларше, проживавший на антресольном этаже доходного дома на улице Гранж-Бательер и там же осуществлявший коммерческие сделки, найден мертвым. Смерть наступила в результате многочисленных ударов ножом. Г-н Ларше, прозванный Живодером, продавал поштучно гравюры и миниатюры, вырванные из книг. То бишь можно сказать, что его постигла та же участь, каковую он уготовил многим библиофильским сокровищам. Книготорговец был привязан к стулу в собственном жилище, кисти и лодыжки стянуты бечевкой, лицо покрыто синяками. Распотрошенные книги, сброшенные с полок, валялись грудами на полу. По мнению судмедэксперта, убийство было совершено в канун Нового года, и, вероятно, именно поэтому соседи ничего не слышали. Тридцать первого декабря около пяти часов вечера консьерж впустил в дом кого-то из нотариальной конторы мэтра Франсуа, проживающего в пятом этаже. Исчезло ли что-то из собрания книг, неизвестно.
Человек дочитал заметку и отшвырнул газету, процедив сквозь зубы:
– Ну надо же до такого дойти! Глупость несусветная…
Впрочем, еще оставалась надежда, что развитие событий пока не достигло точки невозврата.
Он коснулся клавиш клавесина, и из-под пальцев полилась мелодия, тотчас снявшая нервное напряжение. Виртуозное владение инструментом, красота его музыкальных сочинений снискали человеку в свое время прозвище Амадей. В устах друзей это имя было классической шуткой и манерой показать собственную эрудицию – мало кто из них действительно слышал произведения Моцарта.
Амадей взял последний аккорд и опустил крышку клавесина. Мысли его устремились в прошлое, к тому злополучному дню 1792 года, когда был утрачен драгоценный манускрипт.
Во все времена книги становились объектом уничтожения. Миссионеры Нового Света истребили тысячи рукописей, заподозренных в пропаганде идолопоклонничества, лишив тем самым человечество уникальных документов, хранивших сведения по истории и языкам коренных народов обеих Америк.
Музыкант прошелся по комнате. На протяжении веков повсюду на земле библиотеки горели и подвергались разграблению, но в глубине души он лелеял надежду, что вожделенный манускрипт избежал злых превратностей судьбы. И два года назад Амадей получил тому подтверждение из беседы с нотариусом сыновей герцога Кастьельского. Бесценное книжное собрание герцога, рассеянное по библиотекам наследников, было выставлено на аукцион.
Амадей остановился перед зеркалом. Высокий гладкий лоб, нос с небольшой горбинкой, матовая кожа, четко очерченный рот придавали его лицу аристократическую утонченность, в которой не было, однако, и тени спеси. В своем квартале он слыл чудаком, и многие строили самые фантастические предположения о его происхождении. Он прогуливался по округе, зимой и летом облаченный в долгополый сюртук и синий шерстяной каррик[3] с бархатным подбоем. Белый галстук и панталоны в красную полоску дополняли наряд. Неизменно носил он также лайковые перчатки и темные кожаные башмаки с квадратными мысками, на плоском каблуке. Длинные волосы, перехваченные на затылке лентой, спускались из-под треуголки с загнутыми вверх кончиками полей. Возраст его определить на глазок было невозможно: тридцать пять, сорок?..
Амадей снимал третий этаж в особнячке на улице Жюстис. Если он выглядывал из окна и смотрел налево, перед ним открывался вид на резервуары в форме гигантской подковы, куда поступали воды из акведука Дюира и из Марны; увиденное больше походило на огромную прерию, нежели на гидравлическое сооружение. Справа же днем можно было различить вдали заставу Менильмонтана, линию городских укреплений и косогоры Баньоле и Монтрёя.
В пристроенном к особнячку хлеву замычала корова. Когда после долгих скитаний по Европе Амадей два года назад очутился в этом районе Парижа, его привлек как раз унылый сельский пейзаж с водохранилищем. Здесь он почувствовал себя в безопасности. Но главное – здесь ничто не угрожало его бесценным документам.
Амадей, примостившись у краешка стола, пообедал омлетом с салом и кусочком окорока, затем попытался отвлечься от серьезных мыслей французским пасьянсом, да так и не разложил его до конца. Порывшись в чреве пузатого комода работы Шарля Крессана[4]
