Она крутилась перед зеркалом, чернила тонкие брови карандашом все гуще и гуще, пока не осталась довольна отражением: завитые локоны, шляпка-таблетка, красные полоски губ, платье из переливчатой трофейной ткани. Накинула сверху пиджак, но поморщилась – не видно талии с тугим кокетливым ремешком.
Набросила любимую лисью горжетку, что подарил муж на юбилей. Вот так лучше, сразу видно, что она жена солидного работника «Мосхимпрома». Пускай соседи шепчутся, что май на улице, это все от зависти к их шикарной жизни. Щедро оросила себя из бутылочки с надписью «Красная Москва» – все, готова к выходу.
У подъезда она замедлила шаг назло соседям: пускай полюбуются, как играет на ветру пышный подол ее платья, а мех переливается роскошным блеском.
Минуту триумфа прервал крепкий шлепок чуть ниже колена. От неожиданности женщина вздрогнула, резко повернулась назад, чтобы двинуть носком туфли в морду соседской невоспитанной собаке. И в шоке отпрянула.
Снизу на нее смотрело продубленное до черноты, с глубокими порезами морщин лицо человека без ног. Это его уродливая рука-лопата болезненно стиснула нежную голень. Инвалид с обрубленным до самых бедер телом прокатил свою тележку почти по кончикам модных кожаных туфель.
– Ну-ка, дамочка, в сторонку, пропусти героя-инвалида. – Возле колен с тихим звоном медалей проплыла голова в сосульках грязных волос, бугристые плечи в замызганной гимнастерке.
Она достала из ридикюля платок и с отвращением вытерла место, к которому прикоснулись его гнусные пальцы.
Мужчина на тележке покатил дальше как ни в чем не бывало – мимо зарослей с голубятней в глубине, где он уже неделю наблюдает за жизнью дамочки, жены высокого партийного работника, дальше – по тротуару, потом долгая дорога вдоль трамвайных путей до многоголосого рыночного пятачка недалеко от трех вокзалов. Здесь его уже ждут.
Под деревом в ленивом ожидании замер высокий щеголь в яркой рубахе. При виде инвалида он не шевельнулся, продолжая наблюдать за рыночной толчеей из-под опущенных век. Только вздрогнули губы через грохот тележки:
– Здарова, Танкист.
– Здоровей видали, – буркнул в ответ инвалид, которого передергивало от злости каждый раз, когда кто-нибудь тыкал в него прозвищем для послевоенных безногих калек, что передвигались с помощью тачек на колесах.
Он прижал к прохладной траве руки, занывшие после долгой поездки, сухо бросил:
– На четвертом живут они вдвоем, без детей, кухарка до обеда стряпает и уходит, три комнаты. Жирдяй ее, партейщик на мылзаводе, приказы раздает. Фатера шик-блеск.
– Откуда узнал? – в серых глазах Михана Давилки, вора-домушника, мелькнул интерес. Он сунул инвалиду плоскую фляжку с коньяком – знал слабости фронтовика. Тот сделал большой глоток, зажмурился, чтобы проследить, как от живительной влаги каждый сантиметр сухого, измученного тела словно напитывается, становится мягким и теплым.
– Соседи болтали во дворе, жена у модистки платья шьет, воротник из лисы носит, он в костюмах, толстый. Автомобиль имеется. И продпаек мешками таскают каждую неделю. – Алкоголь заменил раздражение на игривое настроение. – А знаешь, как определяю, что квартира жировая?
Домушник фыркнул насмешливо (что за великая тайна у убогого осведомителя?):
– Ну?
– По ляжкам! – с ликованием выдал мужчина, глаза его засветились от внутреннего жара. – Если у хозяйки нога сдобная, а чулки шелковые, значит, и квартира в ажуре. Уж я-то знаю, столько бабенок перещипал!
Давилка еле удержался, чтобы не расхохотаться над безногим изуродованным казановой. Но, зная обидчивость фронтовика, только улыбнулся, достал из кармана купюру и сунул в жесткую от деревянных каталок-«утюжков» ладонь.
– На, заработал.
– В следующий раз подтяжки лучше мне принеси, как у тебя, трофейные. Копейки на пол-литру мне и на рынке накидают. Подтяжки надо, штаны сваливаются, и рубаха торчит. – Калека кивнул на щегольские помочи с узкими серебристыми зажимами, которые удерживали широкие брюки Михана.
Тот мысленно хохотнул над желаниями калеки: «Вот неугомонный безногий, форсить вздумал!» Но в ответ только кивнул и зашагал к остановке: пора срочно обсудить с Черепом, главарем их шайки, как обнести квартирку финдибоберной парочки.
В мае сорок седьмого Колька вновь увидел своего отца. Был тот худ, бледен, в гражданской одежде, висевшей на нем как на вешалке. Ни кепки, ни шляпы не было, и сильно полысевшая бугристая голова отца, обтянутая белой с синевой кожей, резко выделялась среди прохожих.
Отец медленными неуверенными шагами продвигался в сторону своего дома. Наверное, в его сердце должна была жить радость от предстоящей встречи с родными, от скорого возвращения в стены знакомой с детства квартиры, помнившей степенную поступь Пантелея Романовича, сурового Колькиного деда. Пантелей Романович чудом избежал раскулачивания в девятнадцатом и глупейшим образом подавился рыбьей костью через каких-то два года, в двадцать первом. Радость должна была жить в Игоре Пантелеевиче, Колькином отце, но ни одна мышца лица, ни малейшее движение сильно исхудавшего, согнувшегося тела об этом не говорили. Отец был жалок настолько, что каждый, кто проходил мимо, оглядывался и провожал его долгим сочувственным, а порою и осуждающим взглядом.
Николай заметил отца, когда тот входил во двор. Долго всматривался в сильно изменившиеся, ставшие безвольными черты лица Игоря Пантелеевича, сразу не признавая в долговязом худом мужчине батю. Потом, когда все-таки понял, что глаза его не обманывают, Колька несколько минут не мог поверить увиденному.
В памяти всплывал желтоватый, дрожащий в мамкиных руках листок с сухими лаконичными фразами, которые набатом прогудели в Колькиной голове: «В бою за Социалистическую Родину, верный военной присяге, проявив мужество и героизм, погиб 9 июля 1944 года…»
В тот день у мамки пропало молоко, и Наташа, двухлетняя Колькина сестра, перестала выпивать из матери последние соки, а два раза в день, утром и вечером, сидела теперь за общим столом, уплетая скудные куски хлеба и похлебку из картофельных очисток. Чтобы она самостоятельно дотягивалась до стола, мать подкладывала ей на скрипучий, из темного дерева, стул Колькины книги: «Три мушкетера» Дюма и «Всадник без головы» Майн Рида. Колька косился на край желтого платьица, худенькие девчачьи ножки, боясь, что сестра, неосторожно завозившись, помнет или порвет его любимые книги.
Подойдя к подъезду, отец остановился. Можно было подумать, что он сомневался, идти ему дальше или так и остаться на этом месте ночевать. Уставший пустой взгляд не выражал ничего.
