С самого утра Лариса занималась расшифровкой стенограммы последнего заседания Комитета революционной обороны Петрограда. Голода она не испытывала – Григорий Евсеевич выделил от щедрот не только отбивную в панировке, усыпанную янтарными кольцами жареного лука, но и пирожное с заварным кремом на настоящем сливочном масле. Отвыкший от подобных яств желудок Ларисы испытывал ощутимый дискомфорт, что несколько замедляло работу.
В приёмной тихо. Перед ней, на зелёном сукне стола, – вычурный письменный прибор в виде ревущего на водопое бронзового бычка и пишущая машинка. По левую сторону от «ундервуда» – аккуратная стопка чистых листов. По правую сторону Лариса сложила листы уже отпечатанные.
Работа Ларисы в секретариате Петросовета, как и предполагал Владислав, пока складывалась вполне удачно. С Григорием Евсеевичем они сработались с первого дня. Начальник на все лады расхваливал высокую работоспособность, неукоснительную исполнительность и абсолютную грамотность новой помощницы своей жены Златы. Изголодавшаяся на скудный пайках и истосковавшаяся без толковых занятий Лариса, действительно взялась за работу со всем мыслимым рвением.
Работа помогает преодолеть страх, а к постоянному голоду она привыкла. Теперь усталость от пустых разговоров, ведущихся до бесконечности, до самого позднего времени, часто за полночь, от обсуждений газетных статей и случайно перехваченных тут и там слухов сменилась иной усталостью. Владислав классифицировал её нынешнюю усталость как «конструктивную». «Конструктивный» – странное слово, из числа новых, введённых в их семейный обиход с весны 1918 года. Тогда на одном из собраний в великокняжеском доме на Дворцовой набережной, где проходили занятия Института живого слова, она услышала о новейшем направлении в искусстве с таким вот названием. Тогда слушатели Института были фраппированы странным видом демонстрировавшихся полотен. Вроде бы тот же холст на подрамнике, та же масляная краска. Но эклектичный стиль изображения, сплошь составленного из разноцветных геометрических фигур, совсем не походил ни на один из известных Ларисе жанров живописи. Да и творцы нового высокого искусства выглядели непривычно: в матросских бушлатах или блузах, в портупеях крест-накрест, с обветренными лицами, холодноглазые и шальные.
Сопротивляясь своей конструктивной усталости, Лариса прислушивалась к голосам, доносившимся из соседнего кабинета. Казалось бы, сколько времени прошло – всего ничего, какой-то год. Но как же радикально изменилась её, Ларисы, жизнь. Кстати, «радикально», «радикальный» – тоже новые слова их семейного обихода. Но это уж привнесено Ларисой. Этого Лариса набралась у Григория Евсеевича и Златы.
Действительно, патрон Ларисы часто употребляет в речи слово «радикальный» и производные от него. «Радикальные взгляды», «радикальные меры», «радикальные свойства», «радикализм», «радикальность воззрений». Григорий Евсеевич всегда крайне убедителен. Лариса слышит его твёрдую поступь. Председатель Петросовета марширует по кабинету от своего рабочего стола по направлению к двери и обратно. Середину большой комнаты – бывшую гостиную начальницы института, а ныне кабинет председателя Петросовета – всё ещё устилает мягкий, ворсистый ковёр. Этот предмет интерьера, привезённый в Смольный институт бог весть откуда, оказался слишком мал и закрывал лишь часть пола. Ковёр несколько заглушает звук шагов. Когда же подкованные, щегольские штиблеты ступают на доски вишнёвого дерева, звук, извлекаемый ими, делается звонким, как удары молотка, мешает Ларисе сосредоточиться на смысле произносимых фраз.
– Радикальность наших воззрений обусловлена особенностями настоящего момента…
Пять звонких ударов – и Григорий Евсеевич остановился.
– …Послушайте, Герш. Нам необходимо обсудить несколько весьма интимных моментов… – Собеседник Григория Евсеевича – мямля, не оратор. Голос его слишком тихий, интонации вялые. – Возможно, не здесь. Возможно, где-то ещё. Положим, у меня на квартире…
– У вас на квартире? С какой это стати?
– А с такой. У вас за дверью посторонние, а дверь тонкая.
– Ничего подобного! В Смольном двери вполне добротные. А секретарш я распустил. Посмотрите сами: в приёмной никого нет.
Несколько звонких шагов – и дверь распахивается. Хозяин кабинета и его гость обозревают полутёмную приёмную, бывшую когда-то буфетной. Тусклый свет, изливаясь из-под зелёного абажура, теряется в тёмных углах секретариата. Одинокая фигурка Ларисы застыла в луже зеленоватого свечения, создаваемого подслеповатой, под плотным зелёным абажуром лампой, низко свисающей с потолка над самым её столом. Иных источников света в приёмной нет. Разруха принуждает руководство Петросовета экономить электроэнергию. Оба видят Ларису одинокой и беспомощной. А она чувствует их опасное внимание. Опасаясь встретиться взглядом и с хозяином кабинета, и с его гостем, Лариса склоняется над бумагами. Стакан с бледным чаем потерянно стынет на приставном столике.
– Да что же это такое! Я же приказал вам пользоваться только свежей заваркой! – восклицает Григорий Евсеевич.
Лариса мочит, делая вид, будто занята.
– Вы только посмотрите, товарищ Томас, какой у неё в стакане заварен чай!
Последнее восклицание Григория Евсеевича буквально оглушило Ларису. Похоже, её начальник пересёк уже приёмную. Теперь его фигура высится в полумраке совсем неподалёку от неё, сгорбленной и ничтожной. А ведь когда-то она и сама закончила Смольный институт, где её учили держать спину прямо, умываться холодной водой и никогда не терять присутствия духа. Повинуясь воспоминаниям, Лариса распрямляется.
– Полагаю, этот чай морковный, Герш. Сейчас в Петрограде повсюду пьют именно такой чай.
– Обижаете, товарищ Томас! Петросовет – это вам не «повсюду». Свой личный персонал я снабжаю отборными продуктами. Что же вы, Ларочка? Чаёк-то надо покрепче заваривать. Вы много работаете, поэтому…
Лариса почувствовала его прикосновение: большая и неимоверно горячая ладонь товарища Зиновьева легла между её лопаток. Действительно, в последнее время начальник принял манеру прикасаться к ней при каждом удобном случае: то ручку пожмёт, то по плечику погладит. Вот и нынче зачем-то прикоснулся к спине. Фамильярность, конечно, но возмутиться, а тем более воспротивиться Лариса пока не решается. Её обольщают – это ясно, но приходится мириться.
Испытывая постоянную неловкость перед Златой, женой Григория Евсеевича, Лариса всё же надеется на чрезвычайную занятость своего патрона. Трёхсотлетняя династия рухнула. На клан Романовых открыта охота. Царедворцы разбежались в разные стороны, подобно перепуганным ружейной пальбой зайцам. Построение нового порядка – есть исторический процесс, требующий мобилизации всех душевных и физических сил. Тут уж не до волокитства. Да ещё при живой-то жене! К тому же Григорий-то Евсеевич единожды уже развёлся. Да и со Златой они, пожалуй, не венчаны.
