Хлопнув дверью, Степан выбежал из дома и случайно наступил на Цыгана, кольцом свернувшегося возле крыльца. Собака взвыла от боли и испуганно шмыгнула в дыру под ступеньки.
А он и не глянул на пса, хотя раньше мог с ним возиться и играть. Рванул кольцо калитки – лязгнули петли ворот – и пошел, торопясь, куда глаза глядят.
Высокий, нескладный, шел он, не выбирая сухого места, шлепая сапогами по лужам и хляби. Наугад свернул проулком к Миасс-реке, над обрывом привалился плечом к корявому стволу полузасохшей ивы. Долго, не мигая, глядел в даль за рекой, на синюю гряду Ильмень-горы. Сухая ветка скребла ему кожу на щеке и норовила зацепиться за ухо. На большие черные глаза парня наползли, как тучи в ненастную погоду, сросшиеся у переносицы брови, ноздри прямого, чуть вздернутого носа изредка вздрагивали.
Степан медленно проглотил комок, застрявший в горле, словно недожеванную пищу, и вздрогнул, поджав плечи. Но не от озноба – стоял серый весенний день, а от нахлынувших на него воспоминаний и горькой обиды. Его цепкая память теперь выпечатывала обрывки событий и сцен недавнего детства, с тех пор, когда он едва научился говорить.
Помнит Степан, как боднул его рогами и опрокинул навзничь нахальный соседский козел; не забыл, как он однажды свалился во сне с полатей на принесенного в тепло, родившегося ночью теленка. Мать часто со смехом вспоминала этот случай и гадала, кто тогда пуще ревел со страху…
А потом его стали учить – известно, не учась, и лаптя не сплетешь. Ну, и твердили о благе и чести: «нечестивый срамит и бесчестит себя» или «зри (смотри) житие чистое и не скверное и безгрешное, мудрость, и честь, и слава, и старость честная человеку…» А научился ли врать Степан?
Помнит, как его, да брата Лаврентия, да еще пяток других мальцов из села учил в домашней школе уму-разуму благообразный, но нетерпимый к лени, к всяческим человечьим порокам уставщик и начётчик-наставник раскольников-старообрядцев – отец Михаил, брат отца.
Скрипели ребята на грифельных досках, учась писать «Уставом» – древнейшему русскому письму, выводя каллиграфическое начертание прямых и аккуратных буквы. Более бегло, менее четко выводили буквы и «полууставом». Отец Михаил пояснял, что этот стиль письма перешел в печатные книги великого книгопечатника Ивана Федорова.
Но поначалу показывал, как верно складывать пальцы в двуперстие, и пояснял:
– Иуда брал соль щепотью – тремя перстами. Щепотью креститься грех. Тьфу!
Читать учил по Псалтырю, заставляя сперва по складам, а потом на память рассказывать прочитанное.
Любопытные мальчишки часто задавали отцу Михаилу вопросы. Был в настроении – пояснял, чаще молчал или кричал:
– С хвоста хомут не надевают! – и в ответ больно хлестал по рукам сыромятной лестовкой-четками, приговаривая:
– Кто хранит уста свои, тот бережет душу свою. А кто широко раскрывает рот свой – тому беда! Кланяйся ниже, ниже, ниже согнись в поясе до пола, умерь гордыню свою! Скажи-ка, Лавруха, десять заповедей святого Моисея!
Лаврентий долго мямлил, сбивался со счету заповедей, загибая пальцы, и плел околесину.
– Чего мелешь, поганец? – сурово спрашивал учитель, и снова хлестал. Застенчивому и косноязычному брату Степана доставалось больше всех. Однако и Степан, и Лавруха, и Федька, и Иннокентий, и другие знали: коли бьет учитель, значит за дело, для пользы! Так и в книге «Притчей Соломоновых» сказано. Известно: учение приходит через терпение.
Братья терпели. Подрастать начали и терпели на пашне, когда отец мог сгоряча огреть скребком, которым счищают грязь с лемехов, по спине. Показывал, как стог сена вершить – тыкал вилами в бок, стоя внизу. И не от злобы, от желания всему научить!
Сносил Степан безропотно всю учёбу, подзатыльники и нравоучения, проникаясь все возрастающим уважением к все умеющему и работящему отцу, и всезнающему благообразному дяде Мише. Не даром к десяти-двенадцати годам мальчишки из кержацких семей с завидным умением могли пахать, косить, стога метать, дрова рубить, лапти плести, закрутки к саням свивать, вызывая молчаливую зависть у отцов многих сверстников-нахлебников.
Но пошатнулось одним махом доверие к домашним, особенно к дяде Мише, после той злополучной ночи. Как приехал Степан с Косотурского завода, с неделю ходил сам не свой, словно в воду опущенный. Все боялся отцу с матерью поведать о виденном, но потом не выдержал тайны и ляпнул, да видно, невпопад, причем за столом и при хлебе насущном>1.
Отец в ярости вдарил Степана ложкой по лбу. Помутился свет белый.
Степан отбросил в сторону воспоминания, проглотил застрявший в горле комок, глубоко вдохнул, отвел в сторону сухую ветку и только теперь заметил под обрывом на льду мальчишек.
Лед на реке – совсем недавно по нему ходили и ездили – посинел, вздулся, местами треснул. Наезженная зимой санная дорога поперек реки выглядела грязно-бурой полосой: весеннее солнце и тепло обнажили на ней толстый слой конского навоза. Теперь дорога лопнула и кое-где сдвинулась от подвижки льда, а меж сдвигов была видна вода цвета испитого чая.
Самые шустрые из детворы пытались перебраться через разводья на другую сторону. Двое же маленьких сорванцов поскромнее стояли на самом краю льдины, рассматривая свое отражение в воде, и хором кричали:
Перед нами – вверх ногами,
Перед тобой – вверх головой…
Степану захотелось узнать, где они разучили такой забавный стишок, но тут его отвлек малый лет десяти, в новых лапоточках и рваной шубейке. Он со скрежетом волок снятую с огорода длинную жердь. Мигом вскочил на лёд и с трудом перекинул жердину через воду – получился мостик! Затем, осторожно перебирая лапоточками, балансируя руками, пошел над разводьем.
