В лесу пахло сыростью, дубовой корой и снегом, что блестел на вершинах гор, обнимаемых солнцем. Лоснящаяся трава щекотала лодыжки, мокрая и отрезвляющая. Только раз в год ей дозволяли покидать пределы башни – то был подарок на день рождения, который она не обменяла бы ни на какие драгоценности и игрушки. За стенами башни воздух казался ей слаще сахарной ваты. Она упивалась им, пыталась вобрать в себя весь без остатка.
Несмотря на то что каждый день рождения был гнетущим ожиданием вечера, накануне она всю ночь ворочалась в постели вовсе не от ужаса, а от трепета. Лежала с открытыми глазами, отсчитывая минуты, когда щелкнет дверной замок и няня позовет ее выйти. Этот день заслуживал лучшего наряда: нежное бирюзовое платье напоминало о недосягаемом небе, а перья, вплетенные в волосы, о свободе, которой у нее никогда не было.
Прошло совсем немного времени с тех пор, как она узнала, насколько необъятен этот мир. По сравнению с ним ее комнатка казалась спичечным коробком. Танцуя в бликах музыкального торшера, она часто представляла себе, какого это – сбежать. На нее никогда не накладывали чар, не надевали путы: отец твердо знал, что она не решится на побег, не оставит их прозябать, слишком преданная своей семье. К сожалению, он был прав.
Сегодня она кружилась под ветвями сосен, совершенно счастливая, но ее счастье закончилось, когда она услышала, как ветка хрустнула под его ногой.
– С днем рождения, девочка!
Марк вышел из чащи, и Ферн замерла, почувствовав, как отцовская ладонь легла на затылок. Ее волосы заструились сквозь его пальцы, как жидкий липовый мед. Марк подвел ее к алтарю и мягко усадил перед разгорающимся кострищем. Ферн сложила руки на коленях, храбрясь.
Няня вынесла инструменты, разложенные на серебряном подносе, на котором обычно приносила эклеры с кремом, и осторожно разложила их рядом.
Неизбежная жертва. Неотвратимая судьба, которую она не выбирала.
– Ты уже распаковала подарки ковена? Как они тебе? – завел непринужденный разговор Марк, осторожно собирая ее волосы в хвост, чтобы они не мешали его работе. – Карандаши, книги, шкатулки, туфли… Все, что ты любишь. Мишель даже испекла шоколадный торт! Твой любимый. Подать его к столу после?
– Да, было бы неплохо, спасибо, – тихо проговорила Ферн, поворачиваясь к нему спиной и развязывая шелковый пояс. Она стянула платье через голову, чтобы не запачкать его кровью, как в прошлый раз.
Ветер щипал ее кожу, смягчая тревогу и жар, который разлился по телу. Марк подбросил в костер пучок сухих трав, вдохнул любимый аромат сандала и амброзии и продолжил приготовления.
В языках пламени Ферн могла видеть его отражение, как в зеркале. Худой и бледный, с пепельными глазами и серебром в волосах, Марк походил на призрака, пришедшего терзать ее душу. Медальон в форме скарабея, висящий на его шее, бил ее по плечу каждый раз, когда он наклонялся.
Надавив Ферн на макушку, Марк заставил ее опустить голову и выгнуть спину, но даже в таком положении она краем глаза любовалась изумрудным лесом. Ферн мысленно прощалась с ним до следующего года. Скоро все вокруг накроет тьма: она придет следом за болью, когда та сделается совсем невыносимой, и подарит Ферн сладкое забытье. Но сначала…
Сначала надо терпеть. Ради ковена. Ради папы.
– Что же, – протянул Марк, раскалив острие скальпеля над огнем, а затем щедро сдобрив его толченой солью. – Пора петь, дочка.
Ферн зажмурилась, выдавливая из себя первый куплет:
– Ты дверь открой туда, где в темноте мой сад цветет – пусть ему рассвет споет. Это место только для двоих, но мороз здесь все убил. Розы гибнут на ветру – тебе я силу отдаю.
Багровая змейка, пустившаяся в пляс по молочной коже. Ровное течение песни. Чудом сдержанные рыдания, сотрясающие грудную клетку. Марк с хирургической точностью вырезал маленький лоскут под ее лопаткой, отогнул его, как обертку, а затем протолкнул скальпель вглубь. У Ферн закатились глаза. Марк держал ее за шею, но она даже не пыталась вырваться. Ее тонкие пальцы раздирали влажную землю, как отец раздирал ее саму.
– Пусть плоть болит, пусть кровь бежит – песнь все заворожит. Сиянию сердце отвори, дай моей любви в тебя войти. Она наполнит чашу до краев – ты выпьешь и цветущий сад спасешь.
Марк сделал последний надрез и отложил скальпель. Крови набежало достаточно: если бы няня, суетящаяся рядом, не прикладывала к ее спине целебные припарки, Ферн бы уже давно потеряла сознание. Но запах полыни и неразборчивый шепот Марка удерживали ее на грани обморока, не позволяя все испортить, прервав священное таинство.
Голос сорвался, но Ферн допела:
– Твой век моя магия продлит, и розы расцветут в прекрасный миг.
Марк взял щипцы, осторожно снял вырезанный кусочек плоти и положил его на свой медальон, позволяя Ферн завалиться на бок, чтобы найти утешение в холоде и беспамятстве.
Песнь подействовала. Кровь, залившая руки Марка, светилась: он никогда не надевал перчатки, ему хотелось вобрать ее магию до последней капли. Скарабей сиял: впитав боль и силу, что жила в каждой клеточке тела истинной Верховной, он раскалился в руках Марка добела. Из медальона, как из колодца, магию можно было черпать еще целое десятилетие, но едва ли Марку с его аппетитами хватит ее и на год.
Теперь рядом с двенадцатью одинаковыми шрамами на спине заживал еще один – безобразный, как и этот ритуал. Скоро на спине Ферн не останется места, и тогда Марк перейдет на ее плечи, затем на руки, а после на грудь и живот. Она была рождена, чтобы страдать во имя ковена, и отлично справлялась со своей задачей.
Это был ее тринадцатый день рождения, и ей предстояло провести так еще сто двадцать лет.
Сегодня был последний раз, когда я кромсал лишь деревянный манекен, а не живую плоть. Наставник подошел и вложил мне в ладонь навахон. С палисандровой рукоятью, меч будто становился продолжением руки. Я навсегда запомню его сокрушительную тяжесть, которую мог бы обрушить на любого в любой момент. А еще я запомню слова, от которых меня замутило.
«Теперь ты будешь делать то же самое, но только с живыми ведьмами, сынок. Ты быстро втянешься. Это в твоей крови».
Не понимаю… Что такого страшного способна сотворить магия, чего еще не творили мы?
На закате Руфус поведет охоту. Ходят слухи, что часть колумбийского ковена уцелела и теперь прячется в Гринвилле. Ведьм пять или шесть, не больше, и половина из них дети.
Смогу ли я сделать это? Смогу. Но смогу ли жить с этим после как ни в чем не бывало?
После обеда ко мне подошла Лисса. От нее всегда пахнет овсяным печеньем. В этот раз она протянула мне пару штук. Говорит, что тоже скучает по своей ферме в Тарберте. У нас с ней много общего. Лиссе дали короткий танто из дамаска. Я спросил ее, почему мы обязаны делать это. Она ответила, что это неправда: мы вовсе не обязаны на самом-то деле. Дэрил сделал вид, что ничего не услышал, но лучше ей впредь не говорить такое. По крайней мере, при остальных.
