Летние дни, беззаботные, летели не жалея себя. И вот скоро уже сентябрь. Вовка все чаще печалился. Очень уж не хотелось ему в школу. Ничего, конечно, особенного: кому хочется томиться на уроках? Никому, кроме Вовки. Вовка отдыхал там от перемен.
Вовка жил на дальней улице поселка, отделенной от остальных дворов пекарней и молочным цехом. И потому, так сложилось исторически, не мог быть причислен ни к одной из банд. А если мальчик не в банде, то лучше ему быть девочкой. Ведь в школу идти по территории, считаемой кем-то своей. А это непременный окрик: "Э! Иди сюда!" И отвратительное, нестерпимо свинцовое чувство страха, обреченность. Невразумительный диалог, завершаемый требованием платы за пересечение владений банды: либо деньги, либо разбитый нос.
В школе тоже банды, то враждуют, то союзничают, а Вовка – ничтожный – между молотом и наковальней. Мучить его – политически безопасно. И учителя не любили Вовку. Не за то, что плохо учился, плохо учились все, за то, что смел он был с ними, и только с ними, за то, что смотрел прямо в глаза лишь им. Вот такие педагоги были в поселке.
Вовка кроме родителей жил с бабушкой и младшей сестрой. Отец с раннего утра до позднего вечера пропадал на ферме, расположенной недалеко от поселка и ему же принадлежащей. Богач по местным меркам. Еще один повод односельчанам не любить Вовку. И дом их был вроде такой же как у всех, построенный лет пятьдесят, а может и сто назад, да не такой. Отличался разительно. Окруженный аккуратным, досточка к досточке, забором, заслоненный ровными рядами деревьев сада, он и из-за преград притягивал взгляд, выделялся своей завершенностью, не архитектурной вычурностью, а красотой с любовью содержащегося жилища. Да и крупнее он был невзрачных поселковых собратьев.
Каждому в доме была своя комната. Кроме Вовки с сестрой, деливших так называемую детскую. И это несмотря на то, что пустовала комнатка, маленькая, вмещавшая стол и диван. Вовка давно положил на нее глаз, хотя она вдвое меньше детской. А уединение, расширение своего собственного и только своего пространства до размеров целой комнаты, куда нет доступа остальным, особенно любопытной бабушке, – мечта всякого подростка. На Вовкины просьбы поселить его в пустовавшую комнату, следовали отговорки, что он еще мал, что испугается один, что нет там места для игр. А вот сейчас, когда замаячил впереди седьмой класс, отец отвел в заветную комнату: "Владей!"
И конечно, как у всякого мальчика, была она – самая красивая в мире девочка. В Вовкином положении, ничтожнейшего из ничтожных, оставалось только грезить, мечтать о дружбе с ней, как о чем-то несбыточном. Смотрела она на него раз в год, случайно, словно на пустое место. Не на что было смотреть: ни кожи, ни рожи, ни уважения.
Наступило первое сентября. Вовка неделю жил в новой отдельной комнате, считал себя самостоятельным, выросшим. И в школу пошел тоже по-взрослому. Букет цветов, собранный матерью на дворовой клумбе, улетел в канаву, галстук с шеи перекочевал в карман, аккуратно причесанные волосы растрепала пятерня. Лихой парень продержался до главной улицы поселка, где его без жалости, больно ткнули в спину.
– С праздничком! На-ка, ишак, неси мою сумку.
– И мою!
– И мою!
Трое друзей, не Вовкиных, а между собой, из банды, называвшей себя «Труд». Потому что были они с улицы Труда.
Вовка возмутился было, но взрослость его быстро куда-то ушла, как вода в сухой песок. Он снова стал самым бесправным, самым покорным. И не думал, что увидят его все в первый школьный день с чужими сумками, что будут относиться к нему соответственно виденному. Мозг его заблокировал такие мысли, нашел резоны и оправдания, чтобы сохранить комфорт, хотя бы часть комфорта.
Вечером, дома, уставший мозг расслабился, и Вовка долго не мог уснуть, кадр за кадром прокручивал всю картину сегодняшних унижений. А уснув, он увидел странный сон. В этом сне старый ковер на стене обратился в человека, коврового такого человека, кожа и одежда его были из ковра. И весь сон человек-ковер говорил с Вовкой. А когда Вовка проснулся, сон не забылся, напротив, выглядел в памяти так ярко, как будто происходил наяву. Слова, сказанные ему ковром, отложились в памяти. Каждое. Как будто не Вовкино подсознание сложило те слова, как будто поступили они извне, поскольку и зачатков рассуждений ковра у Вовки никогда не было.
– Вырастешь ты, – говорил ковер, – детства тебе пять лет осталось. Срок достаточный. Чтобы подготовить себя к взрослой жизни. Если готовить. Иначе он очень мал. И бесконечность будет без толку для бездельника.
– А зачем готовиться? – вопрошал Вовка. – Никто же не готовится. А потом становятся взрослыми, живут как все.
– Согласен, – кивал ковер, – те, кто не готовится, над собой не работают, живут как все. Плохо: едят, пьют, спят, кое-как трудятся. Работу свою не особо любят. Часто ищут отвлечения в водке, головы их пусты. Не верю, что ты хочешь стать таким, как все в поселке.
– Не все, – возмутился Вовка, – а папа? Он правильно живет. Счастливо. А мама? А бабушка? И многие другие.
– Почему ты думаешь, что они не работали над собой, не учились? Если ты сам ничего не предпринимаешь, чтобы стать лучше, это не означает, что и остальные ведут себя так же. Согласен?
– Ну да.
– То, что я с тобой говорю, уже достижение твое. Это означает, что ты стал достаточно зрел для дружбы со мной. Ты же хочешь увидеть чудо?
– Хочу.
– Тогда выполни три моих поручения: раз в день всю неделю мой дома полы; вдумчиво прочти книгу, что лежит у тебя на столе сверху стопки книг, на это тебе тоже неделя; собери весь мусор на своей улице, вплоть до каждого окурка, каждой бумажки, каждой веточки, тут труда на всю неделю, ежедневного труда. Выполнишь, вновь увидишь меня. Нет, значит, придется тебе оставаться ничтожным до конца жизни.
