– В нашей стране, – сказала Алиса, все еще тяжело дыша, – когда бежишь так быстро да еще и так долго, как мы, обязательно куда-нибудь да прибежишь.
– Какая медленная страна! – ответила Королева. – Здесь нужно мчаться со всех ног, чтобы оставаться на том же самом месте. А чтобы попасть в какое-нибудь другое место, нужно мчаться как минимум в два раза быстрее.
Льюис Кэрролл. Алиса в Зазеркалье
Джону Гутьерресу лестница не нравится.
И дело тут не в эстетике. Лестница старинная (здание 1901 года, как указано на входе), ступеньки скрипят, стоптаны по центру – за сто девятнадцать-то лет, – но прочны, ухожены и покрыты лаком.
Света мало, а тридцативаттные лампочки на потолке только сгущают тени. Из-за дверей на этажах доносятся иностранные слова, экзотические запахи, диковинная музыка диковинных инструментов. Ну а что ж, здесь район Лавапьес, сейчас вечер воскресенья и близится час ужина.
Не из-за этого Джона раздражает лестница: ему не привыкать бороться с предметами прошлого века (он живет с матерью), с темнотой (он гей) и с иностранными гражданами в сомнительном положении и с сомнительными доходами (он инспектор полиции).
Что действительно бесит Джона в лестнице, так это то, что по ней надо подниматься.
Чертовы старые здания, думает Джон. Негде лифт установить. В Бильбао такое и представить себе нельзя.
Джон не то чтобы толстый. По крайней мере не настолько толстый, чтобы комиссар поставил это ему в укор. У инспектора Гутьерреса туловище напоминает бочонок с прикрепленными к нему руками. А внутри – хоть с виду и не скажешь – мускулы аррихасоцайле[1]. Подъем 293 килограммов – его личный рекорд, ни много ни мало, и это без особых-то тренировок, так, чисто хобби. Просто чтобы занять субботнее утро. Чтобы коллеги не докапывались из-за того, что он педик. Ведь Бильбао есть Бильбао, а полицейские есть полицейские, и у многих склад ума еще древнее, чем эти гребаные столетние лестницы, которые даются Джону с таким трудом.
Нет, Джон не настолько толстый, чтобы начальник на него ругался, да к тому же у комиссара есть причины и посерьезнее, чтобы разнести его в пух и прах. Разнести и вынести вон со службы. Вообще-то, Джон официально отстранен от должности с лишением жалования.
Не такой уж он и толстый, но вот ножки, на которых держится бочонок его туловища, кажутся на контрасте зубочистками. Так что, будучи в здравом уме, вряд ли кто мог бы заподозрить в Джоне особую проворность.
На четвертом этаже Джон обнаруживает чудесное изобретение предков: лестничную площадку. В углу прибита скромная полукруглая дощечка. Джон плюхается на нее – настоящий рай. Надо восстановить дыхание, надо подготовиться к отнюдь не желанной встрече и поразмышлять над тем, какого черта он так резко оказался по уши в дерьме.
Ну и влип же я в историю, думает он.
– …в хреновую историю, инспектор Гутьеррес, – заключает комиссар. Сам красный как рак и пыхтит, будто скороварка.
Бильбао, отделение Национальной Полиции на улице Гордонис; день до того, как Джон должен справиться с лестницей семиэтажного дома в районе Лавапьес города Мадрида. Пока что справляться приходится с серьезными правонарушениями: фальсификацией документов, подменой доказательств, препятствием правосудию и халатностью. И сроком от четырех до шести лет лишения свободы.
– Если прокурор взбесится, может и до десяти лет попросить. И ты их получишь, судья будет только рад. Полицейских-взяточников не любит никто, – говорит комиссар и хлопает ладонью по металлической поверхности стола. Они сидят в комнате допроса, а это такое место, куда никому не хочется попасть в качестве почетного гостя. Инспектору Гутьерресу достался прямо пакет «премиум»: отопление, усиленное до той комфортной температурной отметки, когда давящая жара уже грозит смертью от удушья; плюс яркий свет и пустая бутылка из-под воды в поле зрения.
– Я не взяточник, – говорит Джон, борясь с желанием ослабить галстук. – Я ни разу ни сантима себе в карман не положил.
– А кого это на хер волнует? Ты вообще о чем думал?
А думал Джон о Дезире Гомес. Дезире, она же Деси, она же Брильос. Деси неполных девятнадцать лет, и три из них она провела на улице. Она там и бодрствует, и спит, и прорастает всей своей сущностью. Салонная куколка, змеиные стринги[2]. И вроде бы ничего в ней такого особенного. Но некоторые из этих девушек почему-то западают тебе в сердце, и внезапно все становится песней Хоакина Сабины. Ничего серьезного. Улыбка, приглашение на кофе в шесть часов (не утра). И вот уже ты переживаешь, что ее поколачивает сутенер. И ты говоришь ему, чтобы прекратил. А он не прекращает, потому что у него в мозгах, как и в зубном ряду, деталек не хватает. И вот она тебе плачется и ты распаляешься. И прежде чем успеваешь хоть что-то сообразить, подбрасываешь ему в машину полторы четверти герыча. Достаточно, чтобы ему дали от шести до девяти лет.
