Сентябрь 1948 года
В углу погружённого в темноту кабинета укромно приютились изящные напольные часы. Их стрелки совсем скоро должны были показать два часа ночи. Мерно покачивался маятник. Тихий звук хода часов, да стук дождевых капель о стекло, лучше слышимый сквозь приоткрытую форточку, казались единственными живыми существами в этом царстве безмолвия. Но только на первый взгляд.
Хозяин кабинета находился тут же. Он сидел за массивным письменным столом, откинувшись на спинку стула и положив руки на подлокотники. Лицо этого совсем ещё не старого, едва перешагнувшего сорокалетний рубеж человека, интеллигентное и умное, уже обильно избороздили морщины. Глаза под очками в тонкой оправе были закрыты, и ни единым движением, ни одним звуком он не выдавал своего присутствия. Со стороны казалось, что мужчина спит.
Но Борис Каганский не спал. Наоборот, его мозг усиленно работал, пытаясь найти выход из сложившегося положения. Ситуация казалась патовой, и чем больше он думал, тем больше им овладевало отчаяние. Гнетущее чувство вины за то, что во многом он сам способствовал такому развитию событий.
Всю сознательную жизнь Борис посвятил науке. Начав с должности младшего научного сотрудника в московском Институте экспериментальной биологии, в конце двадцатых годов молодой, но перспективный учёный уже стал членом коллектива Генетического отделения Медико-биологического института. А директор института, Соломон Левит, стал для него не только учителем, но и другом.
В течение следующего десятилетия советская генетика переживала стремительный рост, а её уровень, как в теории, так и в практическом плане, постепенно достиг самых высоких мировых стандартов. Однако дальнейшее развитие науки резко оборвалось.
Наибольшие гонения на медицинскую генетику развернулись во второй половине тридцатых годов. Карьеры, да и сами жизни многих талантливых учёных оказались поломаны. Соломона Левита исключили из партии якобы за связь с «врагами народа». Припомнили ему и письмо в защиту одного из арестованных друзей, и много ещё чего. В 1938 году судьбу Левита окончательно решил смертный приговор по обвинению в терроризме и шпионаже. Медико-биологический институт был закрыт.
Борис и сам не мог точно объяснить, как ему удалось тогда выжить и не попасть в жернова машины репрессий. Лишь чудом объяснялось то, что он не только избежал тюрьмы, но даже никогда не обвинялся в «протаскивании враждебных теорий» или в «меньшевиствующем идеализме». Возможно, здесь сыграло свою роль, что их с Левитом дороги к тому времени уже разошлись: учитель перебрался в Ленинград, а его ученик остался в столице. К тому же, когда Левита арестовали, Каганский находился в отпуске, отдыхал с супругой в одном из крымских санаториев.
Когда он возвратился в Москву и явился в институт, Борису объявили, что учреждение больше не работает, а весь коллектив распущен. Пришлось искать новое место, просить, изворачиваться, унижаться. Каганскому всегда претило подобное поведение, но обстоятельства вынудили его поступиться собственными принципами. В конце концов Борису удалось получить место на кафедре биологии одного из институтов. А потом началась совсем другая жизнь, вечное притворство, когда он нигде не мог открыто заявить о своих убеждениях и научных взглядах. Но Каганский мужественно терпел всё, что преподносила ему судьба. Терпел не столько ради себя, сколько ради жены, которую безгранично любил и восхищался её умением переносить выпавшие на их долю невзгоды. Борис всё чаще стал благодарить бога за то, что они с женой так и не завели детей.
Такая жизнь могла бы длиться ещё долго, если бы не недавнее решение советского руководства окончательно заклеймить генетику как «буржуазную лженауку» и добить остатки спасшихся во время Большого террора.
Прошедшая около месяца назад сессия Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени Ленина явилась спусковым крючком для широкомасштабной кампании по разгрому «идеалистической» биологии в Советском Союзе. А буквально на днях Президиум Академии медицинских наук СССР официально запретил медицинскую генетику. Последовали увольнения генетиков, программы по биологии и генетике в университетах, медицинских и педагогических вузах стали пересматривать и исправлять, научные планы в научно-исследовательских институтах и лабораториях спешно подгоняли под идеологически верные стандарты.
После того, как Бориса также понизили в должности и в придачу лишили премии, он не выдержал. На заседании кафедры Каганский позволил себе сказать лишнее в защиту генетики. Причём сделал это весьма эмоционально и в выражениях, которые при других обстоятельствах вряд ли можно было услышать из уст интеллигентного человека.
Случилось это вчера, и с той минуты он стал всерьёз опасаться за свою жизнь и жизнь супруги. Борис до сих пор ничего не сказал ей, стыдясь своей несдержанности и считая её предательством. После всего, что Вероника вытерпела вместе с ним, он вот так запросто взял и перечеркнул их надежды на дальнейшую более-менее сносную жизнь. Жизнь, которая в любом случае лучше лагерей и смерти.
Сегодня он допоздна задержался на работе с таким расчётом, чтобы жена к его приходу уже спала и ему не пришлось бы смотреть ей в глаза. Борис осторожно пробрался в кабинет. Не раздевшись и не включив свет, он опустился в кресло и придался раздумьям.
Что ж теперь с ними будет?
Из оцепенения его вывел бой часов. Пробило два часа ночи. Каганский вздрогнул, открыл глаза, сел поудобнее. Подумав секунду-другую, он всё же зажёг настольную лампу. Её мягкий желтоватый свет придал кабинету некое подобие уюта. Добротная мебель, со вкусом расставленная стараниями Вероники, книжный шкаф, под завязку набитый научными трудами, бумаги, разбросанные тут и там в рукотворном беспорядке, обычно успокаивали Бориса, вызывая ощущение чего-то давно знакомого и потому безопасного. Но только не сейчас.
Из коридора послышались шаги. Вероника Каганская, женственная, с мягкими чертами лица блондинка, на пару лет моложе мужа, появилась в дверях. В ночной рубашке и накинутом на плечи халате она всегда казалась Борису особенно хрупкой и нежной, каким-то неземным существом, скорее феей из сказки.
При виде жены он невольно улыбнулся, стараясь прогнать тяжёлые мысли. Но ответной улыбки не получил – лицо Вероники выражало недоумение и тревогу.
