Когда я вошла в его кабинет, он стоял ко мне спиной – высоченный и какой-то квадратный, как боксер-тяжеловес. И рыжеватые волосы были подстрижены очень коротко, как будто их обладатель готовился вступить на ринг. Между тем Власов медленно повернулся и внимательно осмотрел меня с головы до ног. Представляю, как жалко я выглядела: на фоне роскошного кабинета, стены которого были обшиты какой-то неизвестной мне породой дерева, рядом с немыслимо дорогим письменным столом, диванами и креслами, обитыми дорогой мягкой кожей стояло маленькое «нечто» в старом и тоже кожаном пальто. Разница, разумеется, была не в пользу моей «кожи». Пальто, правда, когда-то было финским, но по прошествии десяти лет даже финны не признали бы его своим. Оно изрядно потерлось и обвисло, но кроме него у меня из зимнего ничего не было. «И вообще, – отчаянно подумала я, – встречают по одежке, а провожают…»
«Вот сейчас тебя и проводят!» – пристукнуло меня неотступное самолюбие.
– Здравствуйте, Юрий Сергеевич, – решительно перебила я собственное отчаяние и сомнения.
«Ведь для чего-то он меня позвал! Значит, знал обо мне нечто такое, что ему нужно позарез! И наверняка его не интересует моё пальто с облезлой опушкой!»
«Так уж и позарез», – опять съехидничало самолюбие.
«А ну тебя, не мешай!», – я отбивалась от него, как могла.
– Здрасьте-здрасьте, – слегка улыбнулось вовсе не боксерское лицо. Оно было большим, но лоб высокий и красивый, и нос не расплющен, а глаза… вот глаза я рассмотреть не могла. Закрытые очками с тонированными стеклами, они только угадывались большими темными миндалинами. Губы, сказав «здрасьте-здрасьте», опять улеглись в узкую темную полоску.
Власов поставил на журнальный столик большой стакан и открытую бутылку с минеральной водой.
– Присядьте, – он сделал неопределенный жест рукой и сам тяжело плюхнулся в необъятное кресло с уютными и почти живыми кожаными складками на сгибах, – хотите воды?
Я «некнула» и постаралась присесть на кончик заведомо мягкого дивана, но он все равно предательски провалился под моим в общем-то небольшим весом. Провалился и проглотил. Я сидела в нелепой позе с задранными коленками и отчаянно понимала, что моя финская кожа выглядит старой заплаткой на фоне этого проклятого дивана.
– Хотите снять пальто? – запоздало поинтересовался хозяин кабинета.
– Нет, – завопила я, на миг представив, что и мой костюм, который я называла просто «другой» – как у Тома Сойера были выходными «те другие брюки», – будет выглядеть еще несчастнее моего пальто, – спасибо.
– Как хотите, – равнодушно ответил Власов.
Мы сидели друг против друга, и невозможно было представить более нелепой картины. Один из богатейших людей России задумчиво рассматривал неудавшуюся журналистку, очумевшую от нищеты и собственных непримиримых принципов. И я, запоздало паникуя, ждала момента, чтобы набраться духу и сказать, что, мол, недоразумение вышло, что вы, мол, ошиблись, господин Власов, и я уж пойду к себе домой, ладненько? Но от этого лакейского «ладненько» совсем не ко времени опять проснулось мое самолюбие:
– Вы что-то хотели от меня? – спросило самолюбие вместе со мной, – зачем я вам понадобилась? Извините, у меня мало времени, и я хотела бы знать, зачем я здесь!
Вот это да: «Она хотела бы знать! Ну, мать, ты и выдала!», – я чуть не сомлела от собственной наглости. Это у меня-то нет времени, у меня, сто лет безработной! А у него, значит, этого времени завались!
– Извините, э-э-э…
– Евдокия Матвеевна!
– Да, конечно, – его речь почему-то казалась мне странной: он непривычно для собеседника как будто смаковал каждое слово, прежде чем его произнести, – я хотел обратиться к вам с просьбой.
«Он – ко мне? С просьбой? Да он что, издевается, что ли? Что я могу для него сделать? Да ему нужно только шепнуть – тут же сотня журналистов из самых-рассамых издательств и агентств сбежится!»
– Я догадываюсь о вашем смятении, поэтому поясню сразу. Я ведь не случайно хочу обратиться с просьбой именно к вам. Я знаю: вы пять лет без работы. И еще я знаю, что ни одно мало-мальски серьезное издательство не возьмется печатать ваши репортажи. – Он мельком посмотрел в мое лицо, но успел заметить, что я самолюбиво поджала губы. – И не храбритесь так передо мной, Дунечка, не стоит, я знаю о вас все.
Лучше бы в его голосе звучал яд, чем снисходительность. Снисходительности и жалости я не прощала никому! И все-таки я смогла пискнуть только одно:
– Я вам не Дунечка! – почему-то мне захотелось дослушать этого монстра, эту акулу капитализма, который вообразил себе, что кому-то позволено «знать обо мне все!».
– Извините, Евдокия Матвеевна, просто мне приятно было произнести старинное русское имя! Это такая редкость в наше время!
Еще бы не редкость! У кого еще папаша в день твоего рождения напьется как свинья и запишет тебя в сельсовете Дуней! У него, видите ли, тетку любимую Дуней звали! Сто лет назад, еще при царе Горохе! Кто сейчас называет своих дочерей Дуней там или Фросей?
Пока я пыхтела от возмущения то ли на папашу, терпеливо упивающегося в далекой владимирской деревне, то ли на Власова, забывшего мое полное имя, он как ни в чем ни бывало, продолжил:
– Итак, Евдокия Матвеевна, у меня есть к вам предложение, которое, я уверен, покажется вам интересным.
– Только покажется? – ни к селу, ни к городу съехидничала я.
И Власов, к моему удивлению, смутился как мальчишка! И улыбнулся! Вот это да! Ну-ка, ну-ка, что там дальше?
– Думаю, оно на самом деле заинтересует вас. Прежде чем его озвучить, мне хотелось бы сказать, что это весьма выгодное для вас предложение. Но прежде всего скажите, поверите ли вы моему честному слову?
– Если вы что-то сейчас пообещаете мне? – я даже про свой старенький костюм забыла и как-то автоматически сняла пальто, забыв смутиться. Да и с какой стати! Костюм как костюм, по крайней мере, он закрывает все, что закрывают обыкновенные женщины, и приоткрывает чуточку то, что приоткрывает любая женщина, обыкновенная и сверх необыкновенная.
– Да, я вам обещаю, что после окончания вашей работы на ме… у меня, – тут же поправился он, – все издательства будут драться за то, чтобы иметь честь напечатать ваши работы. Статьи, репортажи, ну, что там вы еще пишите.
– Я пишу все.
– Вот за все и будут драться. Верите моему слову?
