«Священная маслина» бездыханно лежала на рыжеватой, как песок в пустыне, каменистой земле, откликаясь лишь порывам ветра шелестом продолговатых узких листьев; сплошная сизоватая зелень их вдруг открывалась серебристой изнанкой, и тогда дерево казалось точно выкованным из благородного металла, добытого в рудниках Лавриона.
Старая красавица, лет четыреста ей, если не больше, смотрела в небо белыми крохотными, уже незрячими глазками цветков. На дворе стояла весна, и можно было только догадываться, какой обильный урожай собрали бы здесь осенью, с наступлением теплого и ласкового боэдромиона[1].
Пожалуй, единственная примета того, что дерево еще не исторгло последний остаток жизненных сил, был душистый запах, витавший в воздухе – так в это время благоухают оливковые рощи и сады.
Но «священная маслина» всегда оставалась тут в гордом одиночестве. Окружье радиусом в тридцать ступней Геракла[2] (собственность города, переданная арендатору) являло собой голую, усеянную лишь каменьями, землю, где ничто не произрастало – ни виноград, ни ягодные кусты, ни лук с чесноком, ни зеленый сладкий перец. Дерево значилось в списках Ареопага[3], который раз в месяц отряжал доверенных людей для осмотра святыни, и раз в год – целую комиссию ревизоров. Никаких претензий к владельцу этого поместья Клеофонту никогда не возникало – он ревностно оберегал находящуюся под государственной опекой оливу, лелеял ее, как малое дитя. Еще бы! Ведь ее прародительницей была та самая маслина, которая произросла из копья, воткнутого в землю на Акрополе богиней Афиной, выигравшей спор с могущественным Посейдоном за право обладания Аттикой.
Весть о неслыханном святотатстве в мгновение ока облетело округу, и к поверженному символу полиса во множестве стекался народ. Люди стояли в полном молчании, изредка лишь из чьих-то уст тихо вырывалось:
– Всемогущий Зевс непременно покарает нечестивца!
– А может, тот был не один? Может, их было несколько?
– Кто бы это ни был, он обязательно предстанет перед судом!
– И ответит не только за это немыслимое кощунство, а и за смерть добропорядочного Клеофонта!
– Замечательного гражданина, который никогда не уклонялся ни от одной повинности, исправно исполнял литургии, щедро жертвовал на праздники.
– Это уж точно. Ни одна хорегия или гимнасиархия, даже бывало, триеархия[4] не обходились без Клеофонта.
– Конечно, он имел с чего жертвовать – стоимость его имущества, думаю, далеко превосходит три таланта.
Самое время сказать, что рядом со срубленной маслиной лежало тело мужчины лет сорока. Лоб его был окровавлен, рассечен – от правого виска до левой брови, вмятина достаточно глубока, от этого удара, скорее всего, топором, он и погиб. Так что ночью, безлунной, непроглядно темной, как кожа нубийца, совершилось двойное убийство – и священного масличного древа, и законопослушного афинянина, на попечении которого, после смерти молодой жены, оставалось двое сыновей-отроков.
Люди часто бывают недоверчивы, хотя никакими серьезными причинами для этого не располагают. Вот и сейчас по толпе пошел пущенный кем-то слушок – а не могло ли быть так, что сам Клеофонт решился на кощунство, но кто-то оказался свидетелем этого нечестия и наказал негодяя тут же, на месте его преступления. Одни, из породы завистников и злопыхателей, тут же спешили поддержать это предположение, другие же, хорошо знавшие убиенного, с отвращением сплевывали наземь и тихо негодовали. Кто-то не выдерживал, вполголоса предупреждал:
– Если я дал тебе обол[5], чтобы ты говорил, то сейчас дам пять, лишь бы ты замолчал!
– Напраслину возвести легче всего! Как можно обвинять человека, если ты его совсем не знаешь!
– Море голубое, да злые языки делают его черным! Кто бы мог подумать – Клеофонта уже превратили в нечестивца и убийцу!
И вдруг кто-то перекрыл удивленным, даже потрясенным возгласом всю разноголосицу толпы:
– Смотрите!.. Да не на меня, а вверх!
Толпа, среди которой тех, кто искренне опечалился, – родичей, соседей, друзей, знакомцев Клеофонта, было не так-то много, а куда больше – зевак, праздных бездельников, просто любопытствующих или случайных прохожих, запрокинула головы вверх и издала вопль, в котором воедино слились ужас и восторг – высоко-высоко в синем, ни единого облачка, небе, угадав единственное место среди сталкивающихся воздушных потоков, где, распластав могучие крылья, можно было без труда оставаться в одной и той же точке, прямо-таки над «священной маслиной» зависла Зевсова птица – небывало огромных размеров орел. Всем было ясно, что это посланец Олимпа, что возмездие не за горами, что боги готовят кару для святотатца, что благочестивый, а многие, очень многие в этом ни капельки не сомневались, Клеофонт, человек несомненно высоких достоинств, будет отмщен.
Божественное вмешательство в странную ситуацию – непонятно, кто, откуда и зачем пошел на эти ужасные преступления, заставило толпу притихнуть, призадуматься, а потом и начать расходиться.
Никто в сутолоке не обратил внимания на достаточно высокого, сухощавого, лет сорока пяти человека с атлетически развернутыми плечами, мускулистого, безусловно крепкого физически; глаза его излучали ум и наблюдательность.
Фокион (так звали этого выделявшегося из толпы человека) не торопился покидать место преступления. Он внимательно вглядывался в серый, кое-где дуплистый ствол масличного древа, и было видно, что делает он это не ради праздного любопытства. Хотя, ну что интересного можно было там разглядеть? Следы от ударов топора? Наверное, тот, в чьих руках он находился, опытным дровосеком не был, о чем свидетельствовало пять или шесть, случайных, конечно, отметин выше, и три-четыре надрубки ниже, тоже сделанных невпопад – они теперь уже светились на весьма высоком, по колено, пне.
– Пень никуда не убежит, – пробормотал про себя Фокион, – а вот часть ствола повыше придется отпилить.
Потом его внимание привлек труп Клеофонта. На нем был домашний хитон[6], который обычно накидывают на себя, если надобно ночью выйти в перистиль, на ногах старые разношенные сандалии, в иных местах ремни держались на честном слове. Видно было, что хозяин поместья одевался на скорую руку – уж не оттого ли, что проснулся от стука топора, бьющего по стволу «священной маслины», стволу, кстати, несмотря на возраст, весьма изящному, в половину обхвата? Скорей всего, подумал Фокион, так оно и было.
Присев на корточки, он пристально обследовал взглядом лицо убитого. Кажется, тот отправился в гости к Харону без излишних мучений, от одного-единственного удара, и кое-что убедительно подсказало Фокиону, что и масличное древо, и его арендатора, блюстителя и заботника, погубил один и тот же злодей.
